Маленькая рыбка. История моей жизни  - Лиза Бреннан-Джобс

В первый год нашей жизни там, когда все вокруг нас еще было новым и безупречным, мама, бывало, замирала, зайдя в дом: схватившись рукой за сердце, она ахала от красоты – на стене над решеткой калорифера в закатные часы горел параллелограмм золотого света.

В те годы, что мы провели в этом доме, мама рассказывала мне истории об отце и о ее семье – когда они приходили ей на ум или когда я об этом просила. Она поведала, что в школе отец был неуклюжим и застенчивым, поэтому, когда он пытался вставить реплику или пошутить, его никто не слушал. Он смастерил маме сандалии и воздушного змея. Тем летом, когда они жили вместе в доме с козами в конце Стивенс-Каньон-роуд, они спали под стегаными одеялами, сшитыми маминой бабушкой из Огайо, и лакомились дешевыми мини-сосисками из банки.

Тем летом, рассказывала мама, у них как-то раз осталось всего три доллара. Тогда они поехали на пляж, и отец выбросил деньги в океан.

– Я пришла в ужас, – рассказывала она. – Но потом он продал еще несколько голубых коробок, и у нас снова появились деньги.

История моих родителей была бы неполной без истории о распадающейся маминой семье, о психическом расстройстве ее матери. Все началось, когда они поселились в Калифорнии – маме было двенадцать лет. Сначала ее родители, Джим и Вирджиния, переехали на запад: Министерство обороны США, на которое работал дедушка, перевело его из Дейтона, штат Огайо, где родилась мама и где жили обе ее бабушки, сначала в Колорадо-Спрингс, потом в Омаху, штат Небраска, и наконец в Калифорнию. Здесь у Вирджинии диагностировали параноидную шизофрению, и мамины родители развелись.

В ее рассказах Огайо представал потерянным раем: бабушки, не чаявшие в ней души, шили одеяла и разрешали ей оттягивать кожу на тыльной стороне ладони. У одной из них была ферма и курятник, куда мама бегала по утрам собирать яйца. В те времена ее мать была еще в здравом рассудке. Каждый раз, когда мама замечала нечто красивое, что казалось ей величественным и незыблемым – вроде золотого света, устилавшего, когда начинало смеркаться, фасад кирпичного здания с колоннами, вроде вековых деревьев, – она вспоминала Огайо.

В Калифорнии Вирджиния завела новую привычку: дожидаясь дочерей из школы, она много пила, а после сидела с сигаретой в руках в темной гостиной, и тлеющий кончик ее сигареты был единственным, что виднелось в темноте. Мама была не намного старше меня в те годы, когда Вирджиния сделала ее мишенью для злобы и презрения. Может быть, потому что мама – яркая, артистичная и чувствительная – больше всего напоминала ей ее саму. Когда маме было двенадцать, Вирджиния обвинила ее в том, что она слушает пластинки только потому, что те вызывают у нее мысли о пенисе, и сказала соседям, что ее дочь занимается сексом с собаками.

Когда мама познакомилась с моим отцом в старшей школе, наибольшее впечатление на нее произвели его добрые глаза: они были совсем не похожи на глаза ее матери – темные огоньки, полные ненависти.

– Когда я в третий раз пришла к Стиву в гости, его мать отвела меня в сторону. Она рассказала, как первые полгода его жизни опасалась, что его биологическая мать передумает и захочет вернуть его. Она боялась потерять его, поэтому не позволяла себе к нему привязываться.

– В тот момент я понятия не имела, зачем она мне это рассказывает. Я была всего лишь школьницей. И не думала вовсе, что мы с ним будем долго общаться.

Она рассказывала эту историю так, будто та что-то значила. Вот только я не совсем понимала, что именно.

Они влюбились друг в друга. Отец писал Вирджинии длинные письма и просовывал их под входную дверь. В них он называл Вирджинию бессердечной и умолял ее перестать так жестоко обращаться с мамой. В те дни отец стал маминым спасителем: он заметил ее талант, красоту и чувствительность, заботился о ней, в то время как ее мать все больше сходила с ума.

– Ты самый творческий человек, которого я когда-либо встречал, – сказал он ей.

Родители вместе попробовали ЛСД. В первый раз для него, не для нее.

– Нужно время, чтобы наркотики подействовали, – рассказывала она. – Поэтому сначала ты ждешь, а потом вдруг понимаешь, что мир перестал быть нормальным и полет начался. При мысли о том, что мама принимала наркотики, мне стало неспокойно.

– Не волнуйся, Лиза. Это было другое время, другая жизнь, – успокоила она.

По ее словам, отец так боялся, что под воздействием наркотиков выставит себя на посмешище, что заставил ее пообещать привести его в чувства, если он начнет вести себя странно. Примерно в то же время отец сказал маме, что однажды станет богатым и знаменитым и потеряет себя в суете мира.

– Что значит «потеряет себя»? – спросила я. В моем воображении он заблудился среди толпы.

– Потеряет моральный компас, – ответила мама. – Продаст душу, сущность за власть, деньги, мирские блага. Исковеркает себя. Потеряет связь со своим «я».

Рядом с домом, где они провели вместе лето перед тем, как отец уехал в колледж, стоял еще один одноэтажный дом. В нем жила молодая пара – дети богатых родителей, обоим немного за двадцать. Они часто принимали наркотики, целыми днями бездельничали и ждали только одного – что их родители наконец умрут и оставят им наследство. И отца, и маму поразило, что свою жизнь можно потратить впустую.

Несколько лет спустя она рассказала эту историю, когда хотела объяснить, почему отец не помогал мне деньгами: он просто не хотел, чтобы я стала такой же, как те потерявшиеся, ленивые дети, которых он встретил в юности.

– Когда твои родители развелись? – спрашивали меня другие дети.

– Они никогда не были женаты, – отвечала я. Мне нравилось об этом рассказывать: это всегда удивляло и обезоруживало того, кто спрашивал. Отличало меня от других. Мой отец не ушел, как у других, а совсем наоборот: сейчас родители проводили вместе больше времени, чем когда я родилась.

♦

Теперь отец приезжал по выходным, когда был незанят, и мы вдвоем шли кататься на роликах, а мама оставалась дома рисовать и махала нам вслед, когда мы отправлялись в путь. Он называл меня Мелкой Рыбкой.

– Эй, Мелкая Рыбка, давай-ка наперегонки. Время не ждет.

Я предположила, что он ссылается на уличную еду, забытую на дне упаковки, холодную и покрытую коркой. Думала, он зовет меня недоростком, неудачницей. Но позже узнала, что он и впрямь имел в виду мальков, которых иногда отпускают в море, чтобы те немного подросли.

– Хорошо, Толстая Рыбина, поехали, – отвечала я, надевая ролики. Иногда он беспокоился, что слишком исхудал.

– Говорят, мне надо набрать вес, – замечал он.

– Кто? – спрашивала я.

– Люди с работы, – отвечал он, стоя с роликами на ногах посреди комнаты. – А вы что думаете?

Иногда он переживал, что наел брюшко, и тоже нас об этом спрашивал.

Обычно мы направлялись к Стэнфордскому университету. В тот день асфальт был мокрым после дождя.