Две жизни комэска Семенова - Данил Корецкий

— А Сидор, знаешь, человек заслуженный. Не мне тебе говорить. И… моё твёрдое мнение, что можно на первый раз ограничиться разжалованием в рядовые. Ну, и коллективное порицание, само собой…

— На первый… — повторил Семенов, голос его осип. — А на второй? А на третий?

— Ну, погоди, командир, не взвинчивай себя.

Буцанов поискал, куда бы деть окурок, бросил его на пол, раздавил сапогом.

— Разжаловать. Пусть заново заслужит доверие советской власти, пусть кровью искупит, в конце концов.

Комэск поднял взгляд на Буцанова.

— Нет, товарищ комиссар, — сказал тихо. — Никак нельзя.

— Но почему?

— Всё ты понимаешь, почему… Законы для всех одни. А если нет, если снова, как раньше — закон, что дышло… то и смысла никакого нет… во всём… в войне этой… в революции…

Он затоптал свой окурок, продолжил тяжело, через силу:

— Ты отца убил за революцию, а я брата отпущу? И что же мне скажут бойцы? Что скажет командование? Что скажет моя совесть, Буцанов?

Комиссар встал и молча вышел. На этом тяжелый разговор и закончился. Но дело бойца «Беспощадного» Сидора Семенова только начиналось.

* * *

На рассвете собрались в избе, занятой комендантским отделением, где в чулане, под стражей, содержался и Сидор. Попросили хозяев выйти, накрыли обеденный стол куском красного бархата, хранившегося у Лукина для торжественных собраний и военно-полевых судов. Тройка: комэск, Буцанов и Коломиец, — расселась за длинной стороной, сидящий с торца Лукин приготовился вести протокол.

— Заводите, — не своим голосом скомандовал Семенов. Горло сжималось, будто при ангине.

Из соседней комнаты, в сопровождении двух конвоиров, вошёл Сидор.

— Заседание ревтрибунала в отношении командира первого взвода Сидора Семенова, — объявил комэск, кладя крепко сжатые кулаки на красную ткань. — Украл и утаил от товарищей мешок муки. Оказал вооруженное сопротивление при задержании. Ранил красноармейца Чайкина из комендантского взвода.

Сидор молчал. Молчали Коломиец с Буцановым.

— По закону военного времени, — продолжал Семенов, глядя прямо перед собой. — За хищение общественного имущества и стрельбу по своим положен расстрел.

Повисла гулкая нервная пауза.

— Высказывайтесь.

Никто не проронил ни слова. Коломиец исподлобья взглянул на Буцанова, как бы ища в его лице подтверждения: что, так и будет, расстрел?

С зависшим над листом бумаги карандашом Лукин смотрел на Сидора, ожидавшего своей участи с видом усталым и отрешенным.

В какой-то момент показалось, что вот сейчас, трудно набирая ход, со скрипом и остановками, трибунал покатится дальше, собравшиеся скажут какие-то слова, за ними ещё слова и ещё, выберутся из этой неживой тишины — но комэск поднялся, одернул китель:

— Решение принято. Как предавший доверие трудового народа и советской власти, Сидор Семенов приговаривается к расстрелу.

И вышел из избы.

Известие о том, что комэск приговорил собственного брата к расстрелу за мешок муки, мигом облетело весь эскадрон, вызвав небывалое напряжение и волнение в умах. Кто-то одобрял принципиальность командира и ругал Сидора, кто-то считал, что негоже выводить в расход проверенного боевого товарища. Большинство подавленно отмалчивалось, ничего не понимая и увязая в воспаленной пустоте революционного сознания.

* * *

Заложив руки за спину, комэск стоял перед мельницей, в которой были найдены злополучные мешки. Если бы на этот участок вышел другой взвод, если бы Сидору помешали, если бы не подточил его предательский голод… Но всё случилось так, как случилось… Ссутулившись, Семенов двинулся дальше по дороге, к сараю.

На повороте его догнал Коломиец.

— Командир!

Семенов остановился.

— Давай до вечера протянем, — сказал, подойдя вплотную, Ангел Смерти. — В сумерках никто ничего не разберет. Мы над головой пальнём, он упадет, полежит до темноты, а ночью уйдёт…

И будто лопнула внутри опасно натянутая пружина, слетела крыша.

— Да ты что, контра? — выдохнул Семенов. Губы у него задёргались, лицо покрылось красными пятнами. Душная оглушающая волна накрыла его с головой.

Маузер сам выскочил из деревянной кобуры и лёг в руку, а срез дула больно упёрся Коломийцу между кадыком и челюстью.

— Я тебя сейчас самого в распыл пущу! — закричал комэск. — За разложение революционной дисциплины! За предательство идеалов революции!

Комендант побелел и закрыл глаза, приготовившись к смерти. Он, как никто другой, знал неукротимый нрав командира эскадрона.

Семенов почти задыхался, воздуха не хватало. В висках стучали маленькие, но злые молоточки. Палец потянул спусковой крючок. И безвозвратная неотвратимость надвигающегося момента отрезвила. Накрывшая его духота стала отступать, ярость отхлынула. Палец довел свою работу до конца, но Семенов резко отвел ствол и выстрел пришелся в безмятежное серое небо. Раскаленное дуло вновь уперлось под челюсть, запахло горелой кожей. Коломиец стиснул зубы.

— Ладно, живи, польза от тебя ещё будет, — процедил сквозь зубы комэск. — Но если ещё раз…

Не договорил, сплюнул под ноги и пошёл к себе. В избе закрыл дверь, прижался спиной.

Память восстала против комэска, подрывая страшную его решимость, хватая за горло и острыми когтями раздирая душу. В голову некстати полезли воспоминания: Сидор, спасший его от пули в Ореховке, Сидор, впервые надевший красноармейскую форму и весело ему подмигивающий:

— Что, брательник, послужим трудовому народу?

Нет, оставаться здесь было нельзя. На воздух, там полегчает… Семенов выскочил во двор, оттуда на улицу. И увидел то, что и хотел увидеть: за крайней избой, с кривеньким, покосившимся плетнем, за околицу уходили несколько темных силуэтов с карабинами наизготовку и перед ними один безоружный, в нательной рубахе, пронзительно белеющей на фоне голого черного поля.

— Стойте! — крикнул комэск. — Стойте!

Расстрельная группа остановилась, бойцы повернулись в его сторону. Один только Сидор как шел, так остался стоять, обреченно заложив за спину умелые и сильные руки. Комэск подбежал, развернул брата, обнял, прижал к себе, чувствуя отчаянно колотящееся сердце. Тот не двигался, не подавался навстречу, хотя на уже мертвом лице промелькнула надежда.

— Прощай, Сидор, — Иван отступил на шаг. — Если правду попы говорят… Мало ли… Глядишь, на том свете свидимся…

— В аду или в раю? — скривился брат, сощурив подбитый глаз.

— А нету ни того, ни другого!

Комэск успел отойти далеко, а расстрельная группа с приговоренным все ещё стояли на краю села, у покосившегося плетня. Наконец, Коломиец подал команду, и они двинулись дальше.