Смерть моего врага - Ханс Кайльсон

Ему тоже были ведомы тайны проявочной, соблазны, трюки и уловки камеры обскура, где с помощью ретуши добиваются полного или частичного сходства с воображаемым Я объекта. И вот на своем пути он встретил меня и сразу учуял то, что прошептал мне отец. Он разгадал и мой изумленный вопрос: «Мы…?» в ответ на недосказанную отцовскую фразу. И тогда он создал во мне свое отражение и решил: «Я знаю, что я не такой». Все, что он утаивал от себя самого и с чем не мог справиться, он приписал мне. Зачарованный, увлеченный и одновременно объятый ужасом и отвращением, он верил, что я таков, каким он описал меня. Но он с самого начала заблуждался. Его ужас скрывал от него мою реальную фигуру. Разве не должен был он испытывать благодарность? Разве не я был единственным, кто дал ему шанс самоутвердиться? Я, а не шумная толпа его одурманенных попутчиков, не говоря уж о тех, кто называли себя его друзьями. Он и я, мы попали в поле зрения друг друга, мы причинили друг другу много хлопот. Мы росли вместе. Между нами установилось родство, скрепленное узами вражды не на жизнь, а на смерть. Но вначале было и то и другое: жизнь и смерть. Выбор зависел от нас обоих. Я был морщиной на его лице, жесткой складкой, прочерченной от носа вокруг рта. В его голосе, в этом рыке я был дрожью. Он залег в моем самоистязании, как на глазном дне. Шаг одного из нас был одновременно шагом другого. Заботясь о себе, я равно заботился о нем. Я подслушал его голос. Ведь он не исчерпал еще всех возможностей выбора между жизнью и смертью. Ведь он мог еще оказаться великой надеждой. Или тяжкой бедой? Судьбоносным началом или ужасом истребления и катастрофой? Так или иначе, выбирать предстояло ему, выбор зависел от него. Но и от меня. Чем глубже он увязал во мне, тем больше я был в этом уверен. Я был его верным противником, мне надлежало быть начеку, чтобы он сделал правильный выбор. Он еще не сделал выбора, он еще не приступил к действиям, не совершил преступлений, из-за которых казнит сам себя. Но опасность оставалась.

Да, он еще не начал действовать. Эта мысль меня утешала. И пока еще ничего не было потеряно. Иногда казалось невозможным, что он вообще начнет действовать. Разве тот, кто произносит такие речи, действует? У него еще было время, я и в этом был уверен. Ведь мы же оба как противники, как антагонисты были предусмотрены Провидением, может быть, в плане творения, каковой постоянно осуществлялся?!

О Боже мой, Боже мой!

Он все еще жив. Он все еще устрашает мир невиданными преступлениями, предвещающими его гибель. Он принимает решения и ожесточенно проводит их в жизнь, словно чувствует себя под защитой своей свирепой совести. Он действует, он властвует над жизнью и смертью. Он заставляет людей содрогаться от счастья, когда приближается к ним со снисходительной благосклонностью. И содрогаться от сознания обреченности, когда демонстрирует им свое высокомерие. Подгоняемый самоуничтожением, он уничтожает все. Этому ужасу он обязан своей славой. Но она поблекла в глазах тех, кто научился преодолевать свой страх перед ним. Лучи, которыми солнце озаряет мир на рассвете, несут в себе другое свечение, когда на закате освещают сумеречную планету. Ему следовало бы это знать.

Но тогда я думал, что еще можно отвратить гибель от нас обоих. Я был настолько безумен, что желал избавить его от безумия. Опасность грозила неотвратимо. Но я упрямо стоял на своем. Мы хотим быть слепыми, не желаем распознавать знамения, предвещающие наше будущее. Мы пускаемся на все хитрости, ссылаемся на Провидение, Небеса, замысел Творца и прочее, чтобы зарыться головой в песок. Мы ставим под сомнение доказательства, известия из иного мира, так как не хотим опомниться. Нас охватывает неизъяснимый страх высоты, напряжение и одновременно безумная скованность. Человек беззащитен в предчувствии чрезвычайного хода вещей, с которым он неразрывно сросся. Я все больше постигаю заклинание моего отца:

— Тогда — помилуй нас Бог!

В те годы, когда я втайне сражался с ним, я терпел муки, которые может причинить только страх. Но я тогда не знал, что это был страх. Я беспрерывно унижал себя, испытывая при этом почти самоубийственную радость. Каждый раз, когда меня настигал его удар, я думал, что так и должно быть, что все дело — во мне. Во всем, что он творил, мне мерещилось право и оправдание, особенно значимое для меня. Я считал, что обязан принимать к сведению это оправдание.

Я не мог сбросить его со счетов, я нуждался в нем. Его существование в ближайшем будущем грозило мне уничтожением, это было ясно. Но его внезапная смерть или какое-то другое событие, которое лишило бы меня его угрожающего присутствия, точно так же сулило мне гибель. Между нами возникли связи и обязательства, соблюдаемые лишь тем, на чью долю досталось страдание. Возможно, это странная и сомнительная доля. Но кто разрушит общность, тайно возникающую между гонителями и гонимыми?

Он заставлял меня страдать, и я преданно страдал. Любое изменение в отношениях между нами швырнуло бы меня в некий вакуум, лишило бы мощного жизненного стимула, происходящего из воли к страданию. Куда мне было обратиться? Он был для меня всем!

Друзей и хороших знакомых много, с ними здороваешься, им улыбаешься, пожимаешь руку, обмениваешься поцелуями — это дело обычное, все происходит само собой. На это уже не обращаешь внимания. Но он был послан мне в качестве врага, чтобы выполнить некую миссию. То есть это я воображал, что она на него возложена. В конечном счете я сам навязал ее ему. Я использовал его, как используют стакан или бутылку, которую сначала наполняют, а потом подносят ко рту, чтобы из нее пить. В то же время я немного презирал его, ведь он не знал тайны, к которой я причастился благодаря ему. Ни за что на свете я не взял бы на себя его роли. Она не казалась мне желанной, ей не хватало фантазии, которая витает только вокруг тревоги и притеснения, невидимо украшая нищего пурпуром его бессилия. Что он знал обо всем этом? Но и те «мы», кого имел в виду мой отец, что ведали они о возвышенных ощущениях, доставляемых человеку его антагонистом? Для них он был надоедливым извергом, который отравляет им жизнь. Они ясно видели ежедневную угрозу. Сначала она коснулась внешней стороны жизни, но на этом не остановилась. Она будет проникать все глубже, пока не разрушит самое жизнь в ее зародыше.

Разрываемый этими противоречиями и колебаниями, я напоминал человека, который несется по улице под проливным дождем, держа плащ под мышкой. Ему вроде бы вполне достаточно сознавать, что плащ у него под мышкой, и не приходит в голову его надеть. Он промокает насквозь и чувствует это, но воды не боится. В конце концов он знает, что ничего с ним не случится, ведь плащ при нем.

Я тогда встречался с тем или иным из своих приятелей, и между нами всегда происходил один и тот же разговор.

— Что-то вас давно не видно, — говорит приятель, сердечно пожимая мне руку. — Куда вы пропали? Вид у вас усталый. Заработались? Или бессонница? Время нынче тяжелое.

— Да, — отвечаю я.

— И боюсь, для нас оно станет еще тяжелее.

— Вполне возможно, — говорю я.

— Я недавно встретил К., — продолжает он. — К. рассказал, что встретился с вами, но случайно. Его дела плохи.