Смерть моего врага - Ханс Кайльсон

— К.? Да-да, случайно. Он подсел ко мне в трамвае, а на следующей остановке я сошел.

— Он потерял работу. Рано или поздно нас всех вытеснят с наших должностей. Вы еще работаете?

— Пока работаю, — отвечаю я. — И сам этому удивляюсь.

— Вот видите, — соглашается он. — У вас тоже не осталось иллюзий. Вы ведь здесь родились?

— Конечно, здесь. А почему вы спрашиваете?

— Просто так. Непонятно. Человек здесь родился, говорит на том же языке. Если он решит завтра постричься, то так и говорит: завтра постригусь. И делает то, что сказал, стрижется. Без проблем. Что думает, то и делает. И все-таки его вдруг лишают прав, выталкивают, относятся как к чужому. Но почему? Почему? Вы не знаете? Хотелось бы это знать. Потому что он якобы другой. Другой? Что значит — другой?

В такие минуты мне всегда приходили на память древние греки, называвшие персов чужаками — barbaroi. Раньше мне доставляло удовольствие видеть в таких ситуациях масштабные аналогии. Но с некоторых пор я нахожу это обидным для греков и предпочитаю помалкивать. Только шепчу вполголоса, но так, чтобы он услышал: «Варвары».

— Да, — продолжает мой собеседник. — Это верно. Раньше были другие кумиры, другая боевая раскраска, другие женщины, да все на свете, а теперь другая кровь, другие деньги, другие полезные ископаемые, другие мысли, другая ментальность. Сказки, сплошные сказки, говорю я вам. Но то было так называемое детство человечества. А теперь, когда человечество состарилось, ложится спать или помирать, снова сказки. Сказка правит миром. Вы ведь учитель физкультуры?

— Да, но это побочная профессия.

— Не играет роли. Есть у вас планы на будущее?

Нет, у меня нет никаких планов на будущее. О чем я ему и говорю.

— Возможно, к вам обратятся.

— Как к учителю физкультуры?

— Да. Вы удивлены?

— Немного.

— Если нас отовсюду вытесняют, нам не остается ничего иного, как стать самостоятельными, раскрутить что-то собственное, собственные концерты, ибо искусство не пощадят, собственные бюро, собственные спортплощадки, танцзалы, короче, все.

— И вы хотите, чтобы я…

— Да, — говорит он. — А у вас нет такого желания?

— Желания? Не думаю, что можно еще об этом спрашивать, если дело зайдет так далеко.

— Так вы настроены пессимистично? — вдруг спрашивает он.

— Пессимистично? Нет, пока еще нет повода.

— Но и не оптимистично.

— Оптимизм не в моем характере.

Собеседник смеется. Он явно считает это шуткой.

Тем временем мы прошли несколько шагов, пересекли улицу и идем по краю парка в тени густых высоких деревьев. Летом здесь прохладнее, чем на улицах, открыто втягивающих в город солнце. Деревья тоже всасывают жар в свои ветви и стволы, листья опаляются под горячими лучами. Тень, которую они отбрасывают, темна и прохладна.

— Хорошо здесь, — говорит мой спутник.

Он останавливается, вынимает из кармана платок и принимается утирать пот со лба, лица и шеи. При этом он закрывает глаза, складывает лицо в бесчисленные морщины, тихо кашляет и наклоняет голову. Выражение лица такое, какого я у него не знал, в сущности, я этого человека не знаю. Он мог иметь такой вид, думаю я, если бы находился в одиночестве и размышлял о вещах, которые его очень угнетают, может, о будущем своих детей, о судьбе своих родителей, то есть о вещах, не сулящих ничего хорошего. Он мужчина, у него свои горести, но я его не знаю.

— Значит, вы бы согласились, — начинает он снова.

— Думаете, это так важно? — спрашиваю я. — Учитель физкультуры? Неужели нет других забот? И потом — деньги. Вы собираетесь тратить на это деньги?

— Послушайте, вы странный человек. Пилите сук, на котором могли бы сидеть. — Он немного обижен и с горячностью, во всех подробностях, излагает мне свои планы. — Есть реальность оптом, со всеми профессиями. А мы создадим нашу реальность в розницу. А что другое нам остается? С больницами, школами, спортивными площадками, кинотеатрами, концертами, страховыми обществами и всем прочим. Разве вы не понимаете, к чему все идет? Вы представляете последствия? Мы не успеем оглянуться, как нас поставят перед фактом. Нужно быть готовыми.

Я понимаю, что, со своей точки зрения, он, по сути, прав. Конечно, со своей точки зрения, каждый, в общем, прав. Кроме того, это не так уж неразумно.

— Вы поддерживаете слишком мало контактов, — говорит он с легким упреком. — Хорошо, что я вас встретил. Я давно уже хотел сказать вам, что вы сами себя отключаете или даже исключаете.

— Ничего подобного!

— К., поговорив с вами, вынес такое же впечатление.

— Вот как?

— Может, вы излишне сдержанны или себе на уме. Нужно чаще видеться. Мы должны держаться вместе. Тут уж никуда не денешься.

— Вы, значит, считаете…

Он продолжает говорить. Мы все, хочешь не хочешь, в одной лодке. Это же так просто. Нам угрожают, мне, вам, всем нам, ведь мы же…

Так звучали эти слова — слова моего отца. Я его не прерываю.

— Теперь мы все в одинаковом положении, мы образуем общность.

— Потому что нас преследуют? — иронически замечаю я.

— А разве этого мало? — говорит он нервно, делает глубокий вдох и слегка пожимает плечами, словно обнаружив, к своему изумлению, что должен обучать меня грамоте. — Но не стоит обсуждать, активная мы общность или пассивная, оставим это. К чему устраивать свары? Одни считают, что нас согнали в стадо, а другие, что мы испокон века были стадом и что такой взгляд предпочтительней. И что якобы есть некий актив, некая боеспособная идея. И хватит об этом. Факты не изменишь. Ваша судьба — моя судьба, а моя судьба — ваша, судьба всех нас. Теперь мы все равно значимы друг для друга. Всех нас ждет одно будущее…

Он обрывает фразу, почувствовав в моей позе некую критику. Я молчу.

— Разве не так? — спрашивает он, подпирает рукой голову и выжидательно смотрит на меня. Мы остановились под высокими деревьями, которые ловят солнце.

— Давайте еще пройдемся, — спокойно говорю я. — Я этого не отрицаю. Только прежде я не знал, что мы и в самом деле так много значим друг для друга.

Он молча шагает рядом. Он удивлен или, скорее, оскорблен. Я смотрю на его лицо, такое же, как недавно, когда он утирал пот. Он долго раздумывает, потом говорит:

— Послушайте, вы слишком принимаете это на свой счет!

— Совершенно верно, я в самом деле принимаю это на свой счет! А как же иначе?

Мы оказались поблизости от небольшого ресторана в саду. Дощатый сарай, несколько столов с яркими скатертями, повсюду железные складные стулья, матери и полуголые дети, играющие в песке и на газоне.