Исход из Длинного Солнца - Джин Родман Вулф

— Гагарка? — тихо позвала она. — Гагарка.

Гагарка принесет ей воды, безусловно, принесет воды, если она попросит его, графин холодной чистой воды, свежей, только что из колодца, и стаканы. На этот раз громче:

— Гагарка!

«Да, Мама. Я здесь».

* * *

— Гагарка, сын мой?

— Извини, патера. — Вздрогнув от полуденного света солнца, Гагарка повернулся к Наковальне. — Мне показалось, что я что-то услышал.

— Ты хотел поговорить со мной?

— Точняк. В мантейоне ты объяснил нам, что он сказал. — Гагарка чувствовал себя неуютно среди изящных палатинских особняков из серого камня; до этого времени он приходил сюда только для того, чтобы украсть из них.

— Я, безусловно, попытался объяснить. Это мой священный долг, поэтому я постарался сделать кристально прозрачными божественные откровения.

— Ты был прозрачен, как полимер, патера, — преданно заявил Кремень. — Я почувствовал, как будто понял каждое сказанное Пасом слово раньше, чем ты кончил.

Голоса потребовали, чтобы они остановились, и они замерли.

— Био с карабинами, партера. Я услышал их позади нас, но надеялся, что они не станут связываться.

Боясь, что его сейчас арестуют, Гагарка проворчал:

— Что, неужели человек не может больше подняться на холм?

Но тут старший патруля заметил черную сутану Наковальни:

— Извините, патера. Это из-за солдата. Говорят, что некоторые из них перешли на нашу сторону. Этот из таких?

Кремень кивнул:

— Вот именно.

— Действительно, сын мой. — Наковальня осчастливил патруль зубастой улыбкой. — Я даю тебе священное слово, как авгур и твой… давай не будем углубляться в это. Даю тебе священное слово, что капрал Кремень так же горячо желает сбросить Аюнтамьенто, как и я сам.

— Я — сержант Линзанг, — сказал старший патруля. — Вы идете в Великий мантейон, патера?

Наковальня покачал головой:

— Во дворец Пролокьютора, сын мой. Я там живу. — И добавил, доверительным голосом: — Меня удостоили теофании. Мне явился сам Великий Пас. Уже не в первый раз, но во второй я был осчастливлен богами. Я знаю, ты не поверишь в это, я сам верю себе с трудом. Но на последнем богоявлении присутствовали оба моих спутника. Я совершенно уверен, что они подтвердят факт теофании.

Один из труперов Линзанга поднял свой карабин так, чтобы он больше не глядел на Гагарку.

— А ты, случайно, не Гагарка? Гагарка-пророк?

— Это я.

— Он ходит по всему городу, — объяснил трупер Линзангу, — и говорит всем, что нужно быть готовым к выполнению плана Паса. Он говорит, что об этом ему сказал Тартар.

— Да, так оно и есть, — решительно подтвердил Гагарка. — Пас хочет, чтобы я продолжал этим заниматься. А ты, трупер? Готов ли ты идти? Готов ли ты отречься от всего витка?

— А что сказал Пас? — спросил Линзанг. — Если, конечно, мне разрешено…

— Это не принято, — признался Наковальня, — но и не противоречит уставу. Вы все хотите услышать слова Отца богов?

Некоторые заверили его, что хотят.

— А вы, как только услышите их, — Наковальня воспользовался представившимся ему случаем, — разрешите нам дальше исполнять наше священное поручение?

Труперы Линзанга кивнули. Они были еще подростками, и опознать в них труперов можно было только по карабинам и патронташам.

— Сначала пусть солдат это подтвердит. Кремень? Так тебя зовут, капрал?

— Готов к бою. — Собственный карабин Кремня был направлен в небоземли, приклад упирался в бедро.

— За Аюнтамьенто или за кальде?

— За кальде, сержант.

— Что ты чувствуешь по отношению к Аюнтамьенто?

— Если кальде или этот патера скажут не стрелять по ним, я не буду. Если скажут стрелять — им крышка.

— Какой-то солдат убил советника Потто, — вмешался один из труперов. — Так мы слышали.

Кремень усмехнулся — откинул голову назад и выставил подбородок вперед.

— Это был не я, но, как только представится возможность, я пожму ему руку.

— Все в порядке. — Линзанг опустил свой карабин. — Вы можете идти во дворец Пролокьютора, патера. И они. Только расскажите нам, что вам сказал Пас.

— Я боюсь, что не… — Наковальня покачал головой. — Ты не принял моего священного слова, сын мой, но настаивал, чтобы Кремень говорил за себя. Случайно — хотя нет ничего случайного для бессмертных богов, — но только секунду назад он заявил, что понимает все послание бога, в то время как мой другой спутник, Гагарка, пожелал более полного описания.

Наковальня вопросительно повернулся к пророку:

— Разве это не так, Гагарка? Разве я не прав?

— Точняк, патера. Могет быть, я туплю. Из того, что он сказал, я не так много услышал, но кое-что точно понял. Только это важно, и оно было обо мне. Я уверен, что у меня в голове все прояснилось, так что я могу сделать то, что он хочет от меня.

— Теперь эта твоя глупость широко распространится. Хресмологические Писания утверждают, что мудрость бессмертных богов звучит как глупость в ушах смертных. Упорствуй и дальше в своей глупости, и тебя с радостью встретят в Главном компьютере. — Наковальня кивнул огромному солдату. — Расскажи нам, Кремень, сын мой, и не бойся, что можешь сморозить глупость или опустить священное указание. Я исправлю все эти невинные ошибки, хотя и не предвижу их.

— Я не умею делать это так хорошо, как ты, патера, но я сделаю свой лучший выстрел. Дай мне подумать, и слова придут. — Восемь или десять секунд Кремень стоял неподвижно, как статуя.

— Лады, есть их у меня. Это произошло, когда био притащили свинью. Во-первых, появились цвета, верно? Потом его лицо. Вначале он благословил всех и сказал, что всех тех, кто пришел с Гагаркой — а это все, кроме тебя, патера, — он благословляет дважды, один раз за то, что пришли, и второй за то, что следовали за Гагаркой. Я прав?

Наковальня кивнул:

— Восхитительно, Кремень, сын мой.

— Потом он сказал, что дает нам теофанию, потому как его сын попросил его спуститься в этот мантейон, только он не сказал, какой сын.

— Ужасный Тартар, — уверил его Гагарка.

Наковальня предостерегающе поднял палец:

— Он так не утверждал.

— Могет быть, нет, но я только что говорил с ним. Должен быть он.

— Он сказал, что его сын передает Гагарке его приказы, и что это — правильные приказы. Он и его сын собираются присмотреть, чтобы их слово дошло до всех. Мы думали о его Плане, как о чем-то далеком, тогда как время сваливать пришло…

— Продолжай, сын мой.

— Прошу прощения, патера. Когда он начал говорить обо мне, я вроде как онемел. Самый великий момент в моей жизни, верно? Ну, как если бы меня вдруг сделали сержантом или сделали еще что-нибудь такое, и мне бы стало очень хорошо. Но это был Пас. Я