Вы. Мы. Они. Истории из обычной необычной жизни - Александр Добровинский

– Когда я пришла в Следственный комитет с заявлением, то проходя по коридору, увидела на какой-то двери табличку «майор юстиции Елена Петрова». Я не могла пройти мимо, хотя шла в другой кабинет. Моментально родился весь план. Мы разговорились с Леной, и она как женщина меня поняла. А остальное – дело техники и небольших капиталовложений. У меня есть еще неисчерпаемый запас Лен Петровых. Социальные сети – это кладезь работы. И всем там нужны деньги. И врачам, и студентам… А зная Володю, я была уверена, что его надолго бы не хватило…

И опять, но уже по – доброму, улыбнулась.

Я, кажется, сам начал влюбляться.

– У моей бабушки в Одессе была подруга Леа. Она была замужем за страшным гулякой. От Бори страдал весь город. Жена очень переживала, когда он не возвращался вовремя домой: не попал ли Боречка в больницу или под машину? Не арестовали ли случайно Борюсика? Когда его не стало, получив статус вдовы, Леа говорила: «По крайней мере, я теперь знаю, где он ночует…»

Мы посмеялись и начали прощаться. Прощались мы часа два. И расставаться нам совсем не хотелось. Поэт бы сказал (а это я): «Они разошлись, но остались вместе».

Дома, под впечатлением вечера, я рассказал любимой историю знакомства Марии с Леной Петровой. Ну и все дальнейшие события, вплоть до «Турандот». На всякий случай я решил остановиться до входа в ресторан. То, что потом было, уже интересно только узкому кругу лиц.

И, конечно, без имен. Любимой имена ни к чему.

– А ты бы что сделала на месте жены? – нелегкая меня дернула спросить подругу жизни.

– Я бы… Если я не то чтобы увидела, а что-то почувствовала, я бы просто тебя отравила. Сразу. Без выяснения отношений.

– А дети? – возмутился я, думая, что хотя бы теоретически надо пожалеть папу ради детишек.

– Дети пусть живут! – ответила любимая. – Дети (в отличие от тебя) – это святое. Идем пить чай.

Чай уже мне пить не хотелось. Как-то было не по себе. Я достал из холодильника йогурт, на всякий случай проверил сохранность фабричной крышечки и начал есть.

Мне показалось, что умнейшая йоркшириха Джессика тоже смотрела на мой чай с опаской.

Какой-то с возрастом я стал мнительный, что ли…

– Это была единственная женщина в моей жизни, которую я искренне любил, никогда даже не поцеловав.

Голос дрогнул. Интересно, заметили или нет? В зале висела пауза. Я отвернулся к экрану с ее фотографией: нельзя показывать так откровенно свою слабость. Перкуссия рядов оглушила аплодисментами, развернув меня к залу. Нет, оказывается, иногда нужно. «Слабость к любимой женщине – мужество героя». Мама. Конец цитаты. Который раз читаю эту лекцию и каждый раз что-то с левым глазом. Нет, нельзя с такой влагой уходить с поклона, это уже совсем неприлично. А они все хлопают и хлопают. И сами, кажется, плачут. Каждый о своем. Надо набраться сил, ответить на вопросы, потом – фотосессия. А я полностью опустошен, нет не то чтобы сил, нет даже голоса, мыслей, давления, нет, наверное, и температуры. Как тогда в Кафе…

…Никогда не хотел жить нигде, кроме дорогих районов, не потому что я сноб. Боже упаси. Я суперсноб, только наоборот. Просто в дешевых районах все было одинаковое. Люди, магазины, машины. Мне было скучно. На Avenue Montaigne, там, где на углу серебрился Dior, а чуть выше Chanel, комната для прислуги на восьмом этаже без лифта стоила столько же, сколько однокомнатная квартирка у какого-нибудь парижского «hrena na kulitchkah». Зато после концессионера RR и дальше, ниже к Сене, можно было увидеть шикарных дам в огромных шляпах, подъезжающих на своих или «любовных» автомобилях, водителей в ливреях, нянек и горничных в черно-белых формах, посыльных, увешанных пакетами от колен до ушей, сильных мира всего мира и звезд шоу-бизнеса. Божества запросто глазели на витрины, и для двадцатиоднолетнего вгиковца видеть все это и было той частью мечты, ради которой пришлось, как казалось тогда, навсегда уехать из родной Москвы.

Завтрак всегда был для меня сакральным моментом. Но особый статус он приобрел в «Городе Света». Это был целый ритуал: кофе с горячим молоком, круассан, журнал, какие-нибудь запрещенные на родине Даниэли и Синявские в местных изданиях и, конечно, синеватые пачки сигарет Gitanes без фильтра. Крепче этих гвоздиков ничего не было. Если разложить все это на столике – отпивать горячий кофе, читать, кашлять, курить и время от времени смотреть на шикарную улицу, то жизнь, которая будет длиться вечность и еще немного, улыбнется и заласкает тебя даже в дождь и холод.

Именно таким дождливым, но от этого совсем не унылым парижским утром я и услышал контральто слева от себя:

– Милый друг, вас не затруднит курить в мою сторону?

Сентенция исходила из очень стройного силуэта за соседним столиком, повернутым, как и я, лицом к дождливой улице. Я решил, что это ирония, и извинился. Тем более что силуэт в шляпе даже не шелохнулся в мою сторону.

– Ваш круассан, месье.

И, наклонившись надо мной, уже знакомый по ежедневным посещениям официант очень тихо добавил:

– Курите, курите. Это мадам Дитрих.

Тело вросло в плетеный стул, сердце бешено застучало, в горле пересохло: «Неужели это та самая легенда двадцатого века – Марлен Дитрих? И я вот так просто сижу рядом? Курю и пью кофе? Сойти с ума!»

Закурив сразу две сигареты, я стеснительно проглотил кашель и решил, что дыма мало. Тумана от четырех сигарет было достаточно, чтобы Она обернулась, посмотрела на меня с улыбкой и как-то очень мило сказала:

– Спасибо, мой мальчик. Врачи запретили мне курить, но разве они запретили тебе дышать и смотреть на меня?

Меня не было. Я растворился как сахар в чашке. Как дождинка в песке. Как китаец в Китае.

Ее взгляд остановился на открытом Paris Match и моей пачке сигарет.

– Я его очень любила. – Пальцы в перчатках показали на страницу журнала.

Весь журнал был посвящен Жану Габену, знаменитому французскому актеру, скончавшемуся за несколько дней до этого.

Я закусил губу, чтобы не сморозить какую-нибудь глупость. Чуть задержавшись, взгляд ушел от журнала и скользнул дальше, туда, на круассан и книги с кириллицей.

– У меня в Москве есть близкий друг. Великий режиссер. Я ему многим обязана. Григорий Александров. Может, слышал? Дыхни еще табаком.

– Я учился с его внуком в Институте кино. Его зовут так же, как и деда.

– Так мы коллеги? – О, эта улыбка!

Я залился краской.

– Знаешь, я могу тебе рассказать о кинематографе столько интересного, ни в одном университете такого не расскажут. Как тебя зовут? Я должна сейчас идти. Впрочем, если ты завтракаешь здесь и проводишь утро с книгами, значит, ты часто бываешь в этом кафе. И я тоже. А вон мой дом. Увидимся.

Стул и я, слившись, превратились в настоящий знак «Инь – Ян». Плавая в небесах, я доедал свой круассан под улыбку и увещевания официанта Бернара: «Мадам бывает в нашем кафе минимум три-четыре раза в неделю. Всегда утром. Иногда не одна. «Утро зависит от вечера», – это мадам Дитрих так шутит. Здесь все очень рады, когда у нее все хорошо. Вот, кажется, в прошлом году она где-то на съемках сломала лодыжку. Теперь хромает. А ведь ее ноги – достояние мира. Извините, месье, я должен идти».