Московские дневники. Кто мы и откуда… - Криста Вольф

Я вспомнила, что накануне нашего разговора я узнала об отставке канцлера Федеративной Республики Германии (на календаре год 1974-й): от молодого американского учителя, который демонстрировал мне опыт группового преподавания в своей школе… Между прочим, ночью в профессорском кабинете было ужасно холодно. Добрых пятнадцать — двадцать минут Вы повторяли одни и те же фразы, а я отвечала одним и тем же вопросом: «Но что же Вы думали?» Я завидовала Вашему возмущению — но к зависти примешивался холод… В кругу света от настольной лампы лежала «Волшебная гора»; незадолго до этого я откопала ее в профессорской библиотеке и перечитала с жадностью — но так, как читают экзотический роман; и я боялась, что вопрос, как жить без альтернативы, отольется у меня в сухую формулу; а еще я вспомнила молодого учителя, который исключительно для того, чтобы наладить хоть какой-то контакт между черными и белыми детьми, сидевшими в классе неумолимо раздельно, задал им читать по ролям древнюю эскимосскую легенду о происхождении солнца и месяца: солнцем была черная девочка, месяцем — белый мальчик…

Скачок во времени. Формулы могут быть полезными, но жить по ним нельзя. Вы это, я думаю, поняли, когда пришли к нам на Фридрихштрассе в декабре 1976 года; пришли из чувства дружбы — и из чувства порядка, ничто из этого не устарело, и мы были благодарны Вам за это. Помню, было очень холодно, очень сумрачно, когда мы вчетвером пошли к контрольно-пропускному пункту. На этот раз речь шла о том, что остается, когда рушатся все вспомогательные конструкции, одна за другой, и какая позиция более всего приличествует тому состоянию бессилия, в котором мы оказались. Отречение не обязательно означает капитуляцию, но как избежать того, чтобы безвестность не превратилась в новую весть, т. е. в обман? Как, проникшись сочувствием к самому себе, сжиться с разочарованием, — мы ведь говорили о морали? Как всем нашим пропитанием, телесным и духовным, все еще снова и снова подкармливать того обуреваемого жаждой деятельности подручного, который в нас сидит? И как быть со страхом, всякий раз охватывающим нас, когда мы пытаемся вступить с этим подручным в борьбу?

«Литература как маскарад» — такова была тема стокгольмского конгресса в мае 1978 года, и участников просили принимать ее всерьез. Бездонная тема. Литература как притворство: маскирующий, маскирующийся автор, уже не отличающий маску от лица и жаждущий приемов, которые не были бы художественными приемами. Чувствуя, что он исчезает как тип, он вынужден выступать как личность («лично»!) — примечательное противонаправленное движение. Помню, Вы нервничали, когда нам надо было читать наши доклады в Стокгольмском университете: «Вы тоже перед выступлением не можете ничего есть?» — Я ела: салат и рыбу.

Когда приходит это «как» в нашу жизнь? Стокгольмские дома с их четкими контурами, когда мимо них проплываешь по шхерам на пароходе (опять пароход!), выглядят так, будто они сложены из деталей конструктора фирмы «Мерклин». Старый Стокгольм, сказали Вы, в летнюю предвечернюю жару напоминает итальянские города. В Италии мы не были. В таком случае, сказали Вы, нам надо раскачаться и махнуть с Вами на несколько дней в Лапландию — потрогать там северных оленей. Это было сказано вполне серьезно, так что мы рассмеялись. И почему мы не поехали с Вами? Неужели заведомое «невозможно» так всецело поработило нас? Нельзя же ехать куда попало только потому, что пришла в голову такая блажь. Нельзя потакать своим прихотям. Всему нужно веское обоснование — даже перед самим собой. Бар, в котором мы сидели, был заполнен деловыми людьми и участниками конгресса. Никакой дух не реял над нами, не замешаны были тут никакие потусторонние силы. Даже если бы мы смогли выпить больше, мы остались бы трезвы как стекло: на почве фактов, за которыми не кроется ничего, кроме них самих. Бомба есть бомба — есть бомба.

Этой фразы Вы не сказали, но лишь она объясняет другую Вашу фразу: «Муравьям глубоко безразлично, что кто-то все знает о них»… Вы уедете в Тессин, сказали Вы, будете работать. Для работы Вам понадобятся словари и энциклопедии. Старый человек в своем жилище, сказали Вы, отрезанный стихийным бедствием от остального мира, будет с помощью записочек — выдержек из энциклопедий — восстанавливать естественную историю жизни на Земле, в то время как вокруг поднимается потоп. Своего рода второе сотворение мира в голове старого человека, жить которому осталось недолго, — так мы это поняли. Очень конкретное происшествие, сказали Вы, описанное во всех деталях. «Но все-таки и с некоторым выходом за его пределы?» — спросили мы. Не станете же Вы ниспровергать естественно сущее, отрицать саму жизнь. Странное, удивительное бесстрашие под маской старческого упрямства… Дорога и в ночи — дорога. Не пора ли нам перейти на «ты», сказали Вы. И потом ты записал на сигаретной пачке несколько слов.

Кляйнмахнов, 28.11.69

Дорогой Лев,

какая удача, что сразу нашелся надежный курьер, в том числе и для книжицы, которую я прилагаю для тебя, — если ее не отослала уже сама Анна.

Господи, как же долог путь по железной дороге из Еревана в Москву, раз ты успеваешь написать такое длинное письмо! Кстати, Армения мне знакома: когда я впервые ездила в Москву, кажется в 1953-м, мы побывали в Ереване и на озере Севан. Невозможно забыть Арарат и тамошнее синее небо. Невольно смеюсь, представив себе, что именно твои черноглазые армянки интересуются моей «Кристой Т.» — разве она не насквозь европейская дама? Причем на грани меж просвещенностью и новой сентиментальностью, где некогда балансировал и некий господин Вертер, а затем покончил с собой? Моя героиня вовсе не кончает с собой, да этого делать и не следует, по-моему. Кое-кто здесь и особенно на Западе — они вообще обожают гадать на кофейной гуще — воспринимает лейкемию непременно как символ. Но эта женщина, она вправду существовала и действительно умерла от лейкемии, а что местами я слишком близко придерживалась ее реальной биографии, вообще одна из слабостей книги, возможно главная. Между нами говоря. С какой стати мне самой подбрасывать материал и без того рьяным критикам?

Тем лучше, что некоторым людям книга нравится, меня это трогает. Я и здесь, в ГДР, получаю множество писем, особенно от молодежи. Но эта книга сделала и меня — особенно по причине нелепых откликов, какие вызвала на Западе, — заблудшей овцой, пусть не окончательно заблудшей, но все-таки. Это бы не должно меня задевать, но человек — существо противоречивое, и мое тело наперекор (более разумной) голове отзывается всевозможными болячками: сердце и кровообращение не в порядке. Знаешь, нашему поколению в Германии (или, по крайней мере, в ГДР, с которой мы, хоть убей, не расстанемся) дважды резко вывернули жизненную линию. Это уже слишком. И оборачивается, с одной стороны, чрезмерной готовностью приспособиться, а с другой — чрезмерной готовностью к неврозам. Прочитав твое письмо, Герд сказал: «Бери пример. Вот это человек! Его не согнешь». Но, помнится, и тут уже заходила речь о неприятностях с сердцем?

Сейчас много читаю по истории начала XV столетия. Собираемся сделать фильм о немецком Тиле Эйленшпигеле. Знаешь эту народную книгу? Ядреная штука. Этот персонаж, собственно, сперва надо создать, поместить в бурное время накануне Крестьянской войны, что меня как раз очень привлекает.