Зеркала прошедшего времени - Марта Меренберг

– Убирайся к черту, сволочь!

Мгновенно скрутив руки Пьера, Дантес с силой отшвырнул его от себя, вытирая рот, и Хромоножка полетел в кусты, но, падая, вцепился в ногу Жоржа, потянув его за собой. Продолжая сопротивляться, Жорж почувствовал, что силы его на исходе, а голову опять свело тяжелым, чугунным обручем.

Только не это… Не терять сознания… Мне плохо… Я ничего не вижу…

С трудом переводя дыхание, Хромоножка подмял Дантеса под себя, прижав его коленкой к мокрой от росы траве. К его удивлению, Жорж внезапно перестал сопротивляться и стал похож на обмякшую в его руках тряпичную куклу с закрытыми глазами, мертвенно-бледную, с разметавшимися прядями белых волос. «Обморок? – с удивлением подумал Пьер, возбужденно вглядываясь в его покрытое испариной лицо. – Что ж… тем лучше…»

Он наклонился над потерявшим сознание Жоржем, вновь испытывая мучительное желание впиться поцелуем в его полуоткрытые губы и быстро воспользоваться тем, что Жорж сейчас не сможет его оттолкнуть и причинить ему боль. В этот момент из-за густых кустов акации появился Гагарин с бокалами и бутылкой вина.

– Пьер! – лениво протянул он, улыбаясь и вновь демонстрируя нежные ямочки. – Что это с нашим другом? Я надеюсь, ты тут не покушался на…

– Заткнись!

Страшно раздосадованный, Долгоруков, развернувшись, выхватил у изумленного Жана открытую бутылку вина и с силой швырнул тонкие бокалы об дерево. Послышался звон разбитого стекла и удивленное «ах!» отскочившего в сторону Жана. Пьер сделал несколько больших глотков прямо из горлышка бутылки. Затем, приподняв голову неподвижно лежащего на траве Дантеса, вставил ему в рот бутылку, отчего тот открыл глаза и попытался слабо протестовать, и заставил пить, пока Жорж не захлебнулся и не начал кашлять. После чего, разбив рядом с ним еще один бокал и бросив бутылку на землю, повернулся к Гагарину и надменно заявил, скривив губы:

– Все… мы уезжаем домой, Жан. А господин поручик пусть немного проспится. Могу себе представить, что завтра скажет ему Александр Михалыч, божья наша коровка…

– Вы мне омерзительны, Долгоруков… – Хромоножка услышал тихий стон за своей спиной, но не повернул головы.

Злорадно ухмыльнувшись напоследок, он почти бегом, прихрамывая, побежал к своему экипажу, увлекая за собой впавшего в шоковое состояние Жана.

…Услышав тихий скрип двери и заметив чуть колыхнувшееся на темном дубовом столе пламя свечи, Пушкин быстро поднял кудрявую голову, неохотно оторвавшись от рукописи – расчерканной, много раз исправленной и разрисованной пером, стремительным, как полет черной птицы в заоблачной небесной выси.

Она… Азинька… мышка…

Войдя потихоньку в заваленный книгами, бумагами и письмами кабинет Александра Сергеевича, Азинька, украдкой вздохнув и зачесав перед зеркалом тяжелую прядь непокорных каштановых волос, присела на уютный, обитый кожей диван, сложив на коленях руки, и улыбнулась Пушкину.

– Александр! Все работаете? Я велела Лизаньке чаю вам приготовить, вы с трех часов поди ничего и не ели…

– Спасибо, Азинька, я не голоден. Интересно, что ей опять от меня надо? Ходитза мной как тень повсюду… лучше бы с сестрами уехала… Только работать мешает…

– Ну, чаю-то выпейте, – робко, улыбнулась Александрина, поправляя на хрупкой белой шее изящный шелковый платочек и не отрывая глаз от язычков пламени, красноватым мерцанием озарявших изнутри старинный камин с изразцами. – А работаете сейчас над чем?

– Получил высочайшее разрешение на работу в архиве… Хотел писать «Историю Пугачева», но государь не позволил так назвать… Это, говорит, бунт, а Пугачев твой – преступник. Вот и пришлось назвать «Историей пугачевского бунта». Вы же знаете, Азинька, – у меня теперь единственный цензор. – Пушкин состроил гримаску, внушительно подняв вверх указательный палец.

Азинька прыснула, закрыв руками лицо, но желание казаться строгой и серьезной дамой возобладало, и она, стараясь больше не смеяться, снова подняла на поэта свои косящие, как у ее сестер, ласковые, светло-карие, с золотистыми искорками, глаза.

– А стихи, Александр? Как же стихи? Я так люблю ваши поэмы… наизусть могу прочитать – с любого места, правда! Хоть «Евгения Онегина», хоть «Руслана и Людмилу»… Вот хоть это —

Дела давно минувших дней,

Преданья старины глубокой…

Пушкин, оживившись, бросил перо и повернулся к Александрине, внимательно глядя на нее, отстраненно, почти холодно вслушиваясь в знакомые слова, повторявшие в размеренном ритме стук его сердца, движения его души, его поэтических страданий и самых заветных, потаенных мыслей.

– А вы хорошо читаете, Азинька. Выразительно и с чувством. – Поэт придвинул свечи ближе к рукописи. – А почитайте мне еще, прошу вас.

Александрина, вздохнув и кося своими золотыми глазами в сторону камина, сдержанно и негромко, без пафоса и оживленной жестикуляции, характерной для него самого, читала одно стихотворение за другим, вызывая в сердце поэта смятение и нежную грусть.

…А она очень красивая, наша Азинька… так похожа на Ташу, только… на тон темнее. Волосы, глаза… те же, только как будто меньше солнечного света в жизни ей досталось… Все солнце – в глазах… Но голос… не низкий и грудной, как у Катрин, и не такой тихий и нежный, как у Наташи… А почему они зовут ее «мышкой»?..

– А почему вы не поехали к Вяземским, Азинька? – улыбаясь, спросил Александр, присаживаясь рядом с ней на кожаный диван. – Там у них весело, должно быть, Мари поет как ангел… Валуев тоже там, конечно… свадьба их уже скоро, меньше чем через месяц… И в Аничков даже не ездили – помилуйте, ну вы же так молоды, хороши собой, вам о женихах думать надо, Азинька, – что вам дались мои стихи!

– О женихах пусть Катрин думает, – закусив губу и искоса поглядывая на поэта, пробормотала Александрина. – Дантес этот… француз, кавалергард, знаете… Она, кажется, не на шутку им увлечена.

– А, это тот красавчик, которого мы видели у Дюме? Помню, помню… Славный юноша, остроумный и неглупый. Что-то о нем слишком много безобразных толков ходит в последнее время – что будто бы нашли его после бала в Царском Селе пьяным в стельку, без сознания… Полетика-то наш как бушевал, представляю. – И Александр Сергеевич весело рассмеялся, блеснув ровными белыми зубами, и, грозно нахмурившись, потряс кулаками, изображая Полетику, отчего тень его на стене, в неровном свете свечей, заколыхалась и вытянулась, и Пушкин-тень превратился в забавную кудрявую и длинноносую карикатуру на самого себя.

Саша Гончарова, с трудом сдерживая смех, строго взглянула на свояка, готового, по своему обыкновению, обратить в шутку любое ее замечание.

– А что, правду говорят, будто бы он волочится за моей Ташей? – с притворной суровостью спросил Александр Сергеевич. – Вот ведь, прошу прощения, каналья! Каков!.. Без году неделя в Петербурге – и уж все о нем говорят, все хотят непременно видеть его у себя, барышни наши все как одна с ума посходили – ах, Жорж, ах, душка, ах, красавчик… – Пушкин, уморительно изобразив влюбленную барышню, стиснул на груди руки и манерно закатил глаза. – Азинька, ну расскажите же мне – ну с кем же мне еще посплетничать, как не с вами, дружочек? Только правду и ничего, кроме правды! Причем большими порциями и самые вкусные куски – я, как вы знаете, настоящий гурман… – Пушкин слегка напрягся и весь обратился в слух, умело маскируя забавными гримасками острое и пристальное внимание к каждому сказанному Азинькой слову.