Зеркала прошедшего времени - Марта Меренберг

– Таше, по-моему, просто льстит его внимание, Александр, – осторожно заметила Азинька. – Она рассказывала, впрочем, что он странный иногда бывает какой-то – все танцует, танцует так увлеченно и со всеми подряд – и с молоденькими барышнями, и с дамами в возрасте, а потом вдруг останавливается, в сторону куда-то посмотрит и скажет – а вы не видели, там, случайно, не барон Геккерн стоял? И на кого-то может показать, совсем даже непохожего, и кинуться в ту сторону, а потом возвращается, начинает извиняться, улыбается так виновато… а сам все озирается, как будто ищет кого-то глазами – да и не находит, и глаза у него такие несчастные становятся. А давеча вот Катрин рассказывала, что на балу-то, в Царском Селе, на нем просто лица не было – а он ведь, кажется, почти не пьет… И все вопросы какие-то странные задавал, Таша даже испугалась, нет ли у него жара – совсем не в себе был… Не пойму – запугал его барон, что ли? Так ведь его, кажется, и в Петербурге сейчас нет… непонятно…

– Да, говорят, он у Брея сейчас, баварского посланника – он его вроде и нашел… Жена его здорово перепугалась – показалось ей, что Брей его совсем мертвого притащил на себе. Потом вроде пришел в себя французик ваш…

…А Таша-то как распереживалась – это, говорит, он из-за меня, потому что я не могу ответить на его любовь… Он ей говорил, что умрет от тоски, что любит и в отчаянии готов на все… Бедный Жорж… бедная Таша… и Катю жалко, и Пушкина… а уж себя-то как жалко – просто нет слов… А Пушкин – он совсем ничего не видит, кроме своих стихов, самодовольный слепец…

Повисла пауза, грозившая затянуться надолго, и Александрина внезапно взяла поэта за руку, поднеся его пальцы к своей горячей щеке, и ласково потерлась об нее лицом.

– Какие у вас красивые пальцы, Александр…

– Ох, не искушайте меня без нужды, милая Азинька, – принужденно рассмеялся Пушкин, стараясь не показывать своего смущения. – Не забывайте – в моих жилах течет африканская кровь… Хотите, я вам покажу африканскую маску?

И, страшно вытаращив глаза, выпятив губы и оттопырив руками уши, он окончательно сбил с толку хохочущую Азиньку, вмиг позабывшую сделать строгое лицо…

Идалия остановила экипаж на углу Фонтанки и Пантелеймоновской и, стараясь не попасть в лужу изящной кожаной туфелькой и поправив густую вуаль на шляпке, прошла в мрачного вида трехэтажное здание, больше известное как Третье отделение. Ей предстоял нелегкий разговор с генералом Бенкендорфом на щекотливые темы, которые были ей давно и слишком хорошо известны.

Впрочем, меньше всего ей сейчас хотелось упоминать о Дантесе и связанном с ним скандальном происшествии на балу в Царском Селе, о котором вот уже несколько дней возбужденно гудел весь Петербург.

…Взбешенный капитан Полетика, естественно, грозился отправить его в армейский госпиталь на лечение, а затем на месяц на гауптвахту.

– Таким, как поручик Дантес, не место в гвардии! – бушевал он. – Пьяная драка! Ты бы видела, Идалия, в каком виде его нашел этот – как его – Брей, кажется! Немчик этот, приятель его опекуна Геккерна! Разбитые бутылки, стекло кругом, осколки валяются – и он на траве, вниз лицом, грязный весь, как свинья, губа разбита до крови, под глазом вот такой фингал! – Полетика на пол-лица растопырил свои толстые пальцы, показывая, какой именно. – Это же надо допиться до такого состояния! Нет, ну, конечно, все они напиваться горазды – сколько уж раз твердил им, баранам, пытаясь вразумить, – так ведь нет! И слушать ничего не хотят, мать-размать…

В крепких выражениях, как и в крепких напитках, Александр Михалыч обычно не стеснялся, прекрасно зная, что у жены его грубые словечки вызывают только легкое искривление рта, плохо маскирующее смех. Но на сей раз Идалия слушала его с мрачным и жестким выражением лица, нервно прикусив губу, и в конце концов перебила:

– А сколько там было разбитых бокалов, Саша?

– Два… или три – не помню…

– А никто из твоих гвардейцев больше не был замечен в таком виде? В грязном мундире, например? С разбитым лицом…

– Нет. Точно нет. Мне бы сказали – да я и сам бы увидел.

– А может быть, кто-то из прислуги, кто около экипажей был, видел кого-то из гостей, кто раньше уехал? Я уверяю тебя, Саша, что Жорж – физически сильный мужчина… – Она снова прикусила губу, боясь в запале сболтнуть лишнего. Впрочем, багровый от злости Божья коровка ничего не заметил, и она осторожно продолжила: —…и он не мог просто так взять и простить обидчика. Он при мне однажды вызвал на дуэль Пьера Долгорукова – после получаса знакомства!

– …ЧТО?! Он – вызвал Пьера? И они – стрелялись?

– Нет, кажется – нет, Саша, нет, ну что ты… Да Пьер наверняка струсил бы…

Полетика, хмыкнув, иронически посмотрел на жену.

– Идалия, ты не знаешь Долгорукова… Еще отец его покойный, Владимир Петрович, что губернатором-то был у нас лет десять тому назад, говаривал мне, что Петька, когда еще маленький был, лет двенадцати, избил палкой до полусмерти слугу своего, Федора – а тот вообще мужик крепкий… В кровь, в морду бил…

Идалия, онемев, слушала Полетику, отказываясь верить своим ушам. «Высокомерный и надменный циник Пьер… Бил палкой… Да он слишком молод, чтобы… Но Жорж! Этого не может быть… А из-за чего они так ненавидят друг друга?..»

Александр Михайлович продолжал ругать Дантеса на чем свет стоит, но Идалия уже не слушала его и быстро ушла к себе, закрыв дверь. Мысли скакали у нее в голове, не складываясь в четкую линию и не вставая в строй, разваливались на ходу, уходили и приходили вновь, одна нелепее другой. Она закрыла лицо руками, напряженно соображая, пытаясь вспомнить постоянные перепалки Жоржа и Пьера. Так, ничего особенного – обычные мальчишеские колкости, не всегда пристойные, иногда обидные, но не настолько…

«Нет. Этого не могло быть. Он не избил бы Жоржа только за острое словцо… Тогда за что? За Жана? Дантес оскорбил Жана, и они вдвоем избили его?..

А почему Жорж стал так часто жаловаться на страшные головные боли? И откуда у него такие черные круги под глазами? Пьет? Да нет вроде… Что же тогда?»

…Войдя в кабинет к Александру Христофоровичу, хмурая и сосредоточенная, Идалия отметила про себя, что генерал не в духе, потому что накурено было так, что она закашлялась. Она сама с удовольствием покуривала, но всегда открывала окно, чтобы Александр Михалыч не учуял запаха. Бенкендорф жестом предложил ей сесть и долго барабанил пальцами по столу, сухо покашливая и время от времени нервно потирая кончик носа.

«А разжирел ты, батюшка, на казенных-то харчах, – отметила про себя Идалия. – Вон мундирчик-то голубой – по швам трещи-и-ит…»

– Ну? Что скажете, голубушка? Давненько не навещали вы нас, Идалия Григорьевна…

– Все сами знаете, Александр Христофорович. Я вам писала, и говорили мы с вами уже. Да и не о чем мне особенно распространяться – тот женился, тот сошелся, тот напился… Не вижу я и со слов Александра Михайловича не слышу, чтобы у кого-то из наших гвардейцев были предосудительные намерения…