В память о тебе - Дафна Калотай

При жизни Виктор Ельсин был признанным, но отнюдь не выдающимся поэтом. Простота его поэзии сделала Ельсина популярным в народной среде и среди чиновников от литературы, действующих в соответствии с решениями партии и правительства. Его ранняя поэзия живописует сельские пейзажи и крестьянский труд, искрится народным юмором и полна просторечий, но в то же время ни на йоту не отклоняется от официальных требований к проблематике социалистического реализма. Его токари и доярки неизменно веселы и красивы. Оставаясь в рамках дозволенного, Виктор Ельсин максимально возможно развил свой талант. Выбирая стихотворения для перевода, Григорий вынужден был забраковать множество конъюнктурных стихов. Среди оставшихся, впрочем, попадались маленькие шедевры. «Деревья бросают лоскутные тени на мягкий из хвои ковер…»

Иногда титанический труд Григория приносил свои плоды: маленькие открытия, признание в узкой академической среде. Его юношеское хобби переросло в призвание всей жизни, и, оглядываясь назад, профессор Солодин все чаще задавал себе вопрос: «На что я потратил пятьдесят лет жизни?» В конце концов, не только на написание длиннейших рекомендательных писем всем этим Кортни, Хезерам и Брайенам лишь для того, чтобы оболтусы отправились в страны Средиземноморья валяться на пляже и участвовать в пивных вечеринках. Таково сейчас высшее образование в Америке.

В дверь постучали. «Должно быть, Карла. Хочет сказать что-нибудь колкое по поводу табачного дыма». Григорий поставил книгу на место, подошел к двери и осторожно приоткрыл ее.

— О-о, доброе утро, Золтан! Заходи.

Венгр вошел, как всегда, немного сутулясь. Должно быть, это из-за неправильно сросшихся костей сломанного плеча. А может, причиной всему грязные полиэтиленовые пакеты, набитые бумагами и записными книжками.

— Вчера, перечитывая свои дневники, я наткнулся на одно место, представляющее для тебя определенный интерес. Твоя балерина рассказала мне кое-что о своем муже.

В разговорах с Григорием Золтан часто именовал Нину Ревскую «твоя балерина».

— Я читал описание одного званого обеда… Неплохой был обед. Присутствовала принцесса Маргарита.

Золтан улыбнулся своим мыслям, похоже, решив умолчать о какой-то пикантной детали. Порывшись в пакете, он извлек оттуда потрепанную тетрадь.

— Я подчеркнул интересное.

— Большое спасибо, — поблагодарил Григорий, хотя и не придал находке друга особого значения.

Золтан встречал Нину Ревскую в Лондоне, но почти не общался с ней.

Открыв тетрадь, старик пробежал пальцем по странице.

— Немного, всего несколько строк… Где? А-а, вот. Прочитать все или только то место, где упоминается Виктор Ельсин?

— Все, конечно.

Григорий медленно затянулся сигаретой.

Чуть повысив голос, Золтан начал читать:

— Там присутствовала La Papillon[16], похожая скорее на самку богомола. Длинная и погруженная в себя. Меня всегда удивляло то, какими холодными и невозмутимыми оказываются эти балерины при личном знакомстве. Она увешана жемчугом и, кажется, сама испускает бледное свечение. Нина Ревская прекрасно говорит по-английски, синтаксически грамотно и с такими идиоматическими выражениями, о которых я прежде и понятия не имел. Сначала мы болтали ни о чем, но потом балерина оттаяла. Изабелла и леди Эдгар исполнили непристойную песенку. Несмотря на мой идеальный английский, я не смог уловить многих аллюзий. Нина казалась немного сбитой с толку. Подозреваю, что и она немногое поняла из этой песни. Она призналась, что поначалу была немного шокирована непринужденностью, царящей на вечеринках Роджера. Никогда прежде она не видела людей, сидящих на столах или сбрасывающих туфли, дрыгая ногой. «Такие мелочи сначала удивляют, но со временем о них забываешь», — сказала она. Я прекрасно ее понимал. То, что изумляло меня год назад, теперь стало рутиной. Но Бабочка еще не освоилась. Когда позже появилась Марго, — Золтан посмотрел на Григория, — Фонтейн[17], Нина Ревская занервничала. Ходят слухи, что они в ссоре и терпеть друг друга не могут. Бабочка ничего не сказала, но в ее глазах появился холодок, а в движениях — резкость. Когда разговор зашел о моих стихах, я ожидал, что Нина Ревская упомянет о своем муже, но она предпочла не развивать эту тему. На вопрос «Читаете ли вы поэзию?» она ответила, что давно утратила к ней интерес. Она так прямо и выразилась: «утратила интерес». Я спросил: «Почему?» Ревская ответила, что согласна с Платоном: поэзия — бесчестное ремесло, и поэтов следовало бы изгнать из общества. Меня ее слова ужаснули. — Золтан посмотрел на Григория и заметил: — Я никогда не прощу Платону это высказывание. — Потом продолжил: — Нина попыталась объяснить свою точку зрения: только настоящая жизнь является правдой, а красивые стихи — просто-напросто ложь. И она больше не намерена эту ложь терпеть. Я набрался храбрости и возразил: «Ваш муж, я уверен, не согласился бы с вами». Балерина сказала, что именно Виктор Ельсин обратил ее внимание на отношение Платона к поэтам. Ее муж и сам прекрасно понимал, насколько лживы его стихи. Реальности, в которую он хотел, но не мог поверить, не существовало, поэтому Ельсин создавал ее в своей поэзии. Потом к нам подошел Роджер. Елочный стеклянный шар свисал на ниточке у него из ноздри… Ну все! Конец!

Григорий медленно кивнул, раздумывая, верить или не верить Ревской.

— Спасибо, что принес мне это. Ее слова проливают новый свет на поэзию Ельсина.

— Я сделаю тебе фотокопию. Как я мог забыть об этих записях? Сейчас все только и говорят об аукционе, такую шумиху подняли, вот я и вспомнил, — Золтан подхватил свои пакеты и направился к выходу. — Всего хорошего, Григорий! Я оставлю фотокопию в твоем почтовом ящике. Смешно сказать, насколько по-разному смотришь на вещи в зависимости от того, что ищешь.

Золтан вышел. Григорий уже собирался закрыть за ним дверь, как на пороге появилась Карла.

— Вы ведь знаете, что в этом здании курить запрещено…

Наступил новый год. Грязные сосульки свисали с карнизов домов. Солнце пряталось за тучами до десяти часов утра. Покрытые сажей и грязью окна плотно заперты на зиму и законопачены забитым в щели между рамами тряпьем. Мама бегала на работу, с работы, в больницу, по магазинам, к тюрьме с передачами, навещала подруг и родственниц. Нина суетилась, как белка в колесе: по утрам — на занятия или обязательные лекции по марксизму-ленинизму-сталинизму, днем — на репетиции, по вечерам — на представления. Еще была добровольно-принудительная общественная нагрузка: длительные поездки на автобусе по ухабистым дорогам в дальние деревни или на большие заводы выступать перед колхозниками, и рабочими. Дополнительные деньги можно было заработать, выступая на полулегальных концертах в клубах культуры и отдыха или на представлениях в институтах и университетах. Нина моталась по концертным залам как угорелая. От усталости все мышцы болели, пальцы ног были стерты до крови. Иногда все получалось: тело идеально слушалось Нину и даже удивляло ее своим совершенством. В другие дни случались досадные срывы. Она сама гладила себе сценические костюмы и стирала пуанты, пришивала ленты и эластичные резинки. Выслушивая после репетиций критические замечания в свой адрес, Нина изредка плакала. Ей хотелось танцевать идеально, но это казалось недостижимым. Она целовала маму в щеку и уходила в зимний полумрак, шла мимо детей, играющих в переулке в хоккей. Их громкие голоса перезвоном колокольчиков разносились в морозном воздухе. По улице медленно ползли переполненные трамваи, пассажиры висели даже на подножках. Нина направлялась в свой мир белых колгот и пачек, постоянно накладываемого и стираемого грима, опускающегося и поднимающегося занавеса. Все это время она ждала, когда объявится Виктор.