Трущобы Севен-Дайлз - Энн Перри

– То есть вы считаете, что Райерсон не видел ее в роли жены? – спросил Питт, скорее для того, чтобы проверить реакцию своего собеседника, потому что предполагал, каким будет ответ. Более того, он проникся к Аеше Захари таким сочувствием, что с его стороны это даже не был вопрос. Ею пользовались, ею восхищались, но считали ниже себя. И таких, как она, было великое множество, причем по разным причинам, будь то деньги или внешность. Он был бессилен это изменить, но несправедливость такого положения вещей переполняла его гневом. Он отлично знал, каково это, когда на вас смотрят свысока, даже если с ним самим такое случалось не слишком часто.

Вудсайд уставился на свои ноги.

– Райерсон так и не пришел в себя после смерти жены. Не могу сказать почему. С некоторыми мужчинами такое бывает, но я не думал, что он из их числа. Мне казалось, они были не слишком близки, но со стороны многого не увидишь. Хорошенькая женщина, но неугомонная, ей никогда не сиделось на месте. Лично я на такую бы даже не посмотрел. Не имею ничего против глупышек… с ними порой даже легче, но откровенная дурочка – боже упаси. Мое терпение просто лопнуло бы.

Питт оторопел. Ему и в голову не могло прийти, что Сэвил Райерсон женится на женщине, начисто лишенной мозгов. Он попытался представить ее. Какой красавицей она должна была быть, чем могла так глубоко очаровать его, чтобы даже спустя четверть века он все еще скорбел по поводу ее смерти и отказывался жениться вторично?

– Она была очень… – начал он, однако тотчас поймал себя на том, что не знает, что хочет сказать.

– Понятия не имею, – равнодушно ответил Вудсайд. – Никогда не понимал Райерсона. Временами замечательный человек, но в молодости характер – боже упаси! Только законченный болван осмелился бы перейти ему дорогу, уже поверьте. Я знаю, что говорю.

И вновь Питт слегка растерялся. Речь шла как будто о другом человеке, нежели тот, которого он наблюдал всего пару дней назад, – спокойного, уравновешенного, озабоченного судьбой той женщины.

Где его хваленая способность разбираться в людях? Что, если Райерсон в приступе ревности сам застрелил Ловата, а эта женщина решила взять вину за убийство на себя? Но почему? По причине любви или наивной убежденности в том, что он непременно сможет ее защитить?

– Впрочем, теперь его не узнать, – задумчиво заметил Вудсайд, по-прежнему глядя на свои ноги, как будто опасался, что и вправду прожег подметки сапог. – Господь свидетель, если долгие годы работать в правительстве, невольно изменишься. Тоска зеленая, скажу я вам, а политики еще те подлецы, если хотите знать мое мнение. – Он оторвал взгляд от сапог и посмотрел на Питта. – Извините, ничем не могу помочь. Понятия не имею, кто застрелил Ловата и почему.

Питт понял: их разговор окончен. Он поднялся на ноги.

– Спасибо, что уделили мне время, сэр. Я вам весьма признателен.

Вудсайд помахал рукой и вновь повернул свои подметки к огню. Питт же направился в департамент Райерсона в Вестминстере и запросил разрешение коротко переговорить с ним. Он прождал менее получаса. Вскоре к нему вышел секретарь в сюртуке с высоким воротником и брюках в тонкую полоску, чтобы проводить его в кабинет Райерсона. Если честно, Питт даже удивился, что его вопрос решился так скоро.

Райерсон принял его в рабочем кабинете. Последний был обставлен богато, но неброско – обтянутые кожей диваны, старое дерево, за долгие годы так отполированное до блеска, что казалось атласом под стеклом. На полках стояли книги в сафьяновом переплете с золотым тиснением, из окна открывался вид на медленно желтеющие липы.

Вид у Райерсона был усталый: под глазами залегли черные круги; руки нервно вертели незажженную сигару.

– Что вы выяснили? – спросил он, как только Питт закрыл за собой дверь и даже еще не успел сесть в кресло, на которое указал хозяин кабинета, сам оставшийся стоять.

Питт послушно сел.

– Лишь то, что у Ловата были романы со многими женщинами, и ни одной из них он не был верен, – ответил он. – Похоже, Ловат обидел и оскорбил многих, причем некоторых весьма глубоко. За ним тянулся целый шлейф разбитых сердец и судеб. – Он посмотрел Райерсону в глаза, но не увидел на его лице ни гнева, ни удивления, как если бы Ловат был ему совершенно безразличен.

– Неприятный тип, – сказал он, нахмурив брови. – Но, увы, не единственный. Каковы ваши предположения? Что его застрелил чей-то разгневанный муж? – Райерсон прикусил губу, как будто боялся рассмеяться, пусть даже смех его был бы горьким. – Это абсурд, Питт. Мне бы очень хотелось в это поверить, но что этот муж-рогоносец делал в Иден-Лодж в три часа ночи? Каких женщин Ловат предпочитал? Светских дам? Горничных? Проституток?

– Светских дам, насколько мне известно, – ответил Питт. – Молодых и незамужних. – Вновь посмотрев в лицо Райерсону, он прочел на нем отвращение. – Таких, для которых скандал означал конец их репутации, – зачем-то добавил он, движимый скорее гневом, а не здравым смыслом.

Райерсон, наконец, швырнул сигару в камин, однако промахнулся и попал в бронзовый экран. Впрочем, он тотчас сделал вид, что не заметил этого.

– И вы предполагаете, что отец одной из этих женщин целую ночь следил за Ловатом, пока не догнал его в кустах на заднем дворе Иден-Лодж, где и пристрелил? Вам не раз случалось расследовать убийства, что рано или поздно приводило вас в аристократические гостиные. Надеюсь, вы сами понимаете смехотворность ваших предположений. – Райерсон пристально посмотрел на Питта, как будто пытался разглядеть некий скрытый мотив столь откровенно абсурдной гипотезы. В его взгляде не было презрения, лишь недоумение, а сразу под ним – страх, неподдельный, цепкий страх.

Но внезапно Питт понял и что-то еще, и мгновенно осознал: ведь этого следовало ожидать.

– Вы наводили обо мне справки!

Райерсон лишь слегка пожал плечами.

– Разумеется. Это расследование должен вести самый лучший сыщик. А по словам Корнуоллиса, самый лучший – это вы. – Его слова вряд ли содержали в себе вопрос, хотя и были произнесены с легкой вопросительной интонацией, как будто он ждал от Питта, что тот их подтвердит, что заверит его в том, что сделает все, что в его силах.

К собственной досаде, Питт почувствовал себя не в своей тарелке. Он был зол на Корнуоллиса, хотя и знал, что тот сказал эти слова от чистого сердца. Тем более что Корнуоллис, похоже, ни разу не солгал за всю свою жизнь. Наряду с моральным и физическим мужеством подобная честность была одновременно и его величайшим достоинством, и самым большим недостатком в том, что касалось хитросплетений управления лондонской полицией.

Как это было не похоже на Виктора Наррэуэя, это ходячее воплощение осмотрительности и хитрости, в совершенстве владеющего искусством лгать, не прибегая к откровенной лжи, неизменно бывшего, как говорится, себе на уме. Если у него и имелись слабые места, то Питту о них не было известно. Он понимал эмоции других, но что-то подсказывало Питту, что это лишь следствие его мощного интеллекта, тонкой наблюдательности и логического склада ума. Было невозможно угадать, что при этом чувствует сам Наррэуэй и чувствовал ли он что-либо вообще, жили ли где-то в дальних закоулках его сердца неосуществленные мечты, незажившие раны или страхи, поднимавшие голову, когда он просыпался среди ночи в полном одиночестве.