Филэллин - Леонид Абрамович Юзефович

Я недурно пишу маслом, и хотя карандаш – не мой любимый инструмент, навыки рисовальщицы мне пока не изменили. Как и память. Я, к примеру, помню о твоем Мосцепанове и очень сожалею, что ты с ним не встретился. Его тайна не идет у меня из головы.

Майор Борис Чихачев. Памятные записи

Сентябрь 1824 г

Ввиду предстоящего приезда государя берг-инспектор Булгаков вытребовал меня в Пермь с ротой моего Верхнеуральского горного батальона. Мне отвели квартиру в городе, а солдат поставили в казарме на одном дворе с гарнизонной гауптвахтой. Здесь содержится мой старый знакомец, Мосцепанов. Он приговорен к Сибири, но до сенатской конфирмации содержится не в тюремном замке, а на гауптвахте. По двору ему ходить разрешено, я регулярно с ним вижусь и в первый же день не удержался, чтобы не спросить про Змея Горыныча с черной кровью. Он лишь рукой махнул, показывая, что это всё в прошлом. Я настаивал, тогда он предложил мне пойти в гимназию, взять там Журнал Министерства народного просвещения за 1819 год и почитать: мол, сам пойму. Мосцепанов назвал и номер выпуска, но я его забыл. Сказано было таким тоном, что трудиться искать этот выпуск явно не имело смысла.

В разговорах он постоянно ругает Сигова и якобы подкупленных им судей. Я как мог объяснил ему, что его кляузы пагубны, даже если частью справедливы. Нижнетагильские заводы работают на рудах Высоцкого рудника, железо из них – наилучшее в целом свете. Нет равных ему по ковкости. Здесь его льют, куют, катают, формуют, выделывают железо листовое, прутовое, кубовое, обручевое, изготовляют котлы скипидарные, салотопенные и для паровых машин, замки, косы литовские и горбуши, подковы обыкновенные и с заварными шипами, крюки воротные, дверные и чуланные, колясочные ходы, печные заслонки, надымники, мотыги бухарские, лопаты, вилы, топоры, тазы, таганы, якоря четверорогие и двурогие, цепи всех размеров, гвозди всех видов – барочные, прислонные, двутесные, однотесные, лубяные, сундучные.

“Механизм, производящий всё разнообразие этих и многих других вещей, чрезвычайно сложен и хрупок, – закончил я свой монолог. – Сам граф Демидов весьма осторожно вмешивается в его работу. Вам-то и вовсе не следовало сюда соваться”.

“Справедливость вы цените дешевле бухарских мотыг?” – упрекнул меня Мосцепанов.

“Да, мир несправедлив, – признал я, – и самое печальное не в том, что он таков, а что таким и должен быть, чтобы не погибнуть”.

Он не сумел достойно мне возразить и сказал только: “Эх майор, майор!”.

Переписка у него отнята. Из жалости к нему я сдал на почту его письмо к брату в Казань, а с почты принес ему два номера “Русского инвалида”. В одном из них сообщалось, что лорд Байрон умер в Мисолонги от болотной лихорадки. Я ожидал от Мосцепанова изъявлений пусть не горя, но естественного сожаления о безвременно покинувшем нас великом человеке; он, однако, ни единым добрым словом не помянув умершего, заявил, что не доверяет англичанам.

“Отчего они у вас в немилости?” – спросил я.

“Самая лицемерная нация, – был ответ. – Вот пример: лорд Странгфорд, британский посланник при турецком дворе, принял в дар от султана коллекцию медалей, ранее принадлежавшую Хаджиери”.

Это имя было мне неизвестно.

“Знатный грек, драгоман нашего посольства в Константинополе, – пояснил Мосцепанов, довольно грубо дав понять, что изумлен моим невежеством. – Убит по тайному приказу султана. Странгфорд об этом знал, но не постыдился принять от него такой подарок”.

Посланники, драгоманы, лорды, медали – а сам седой щетиной оброс, и всё-то на нем потерто, засалено, каблуки кривы, рукава и полы с махрой. Солдат Ажауров из моей команды хлеба краюхой или табаком его угостит, он и тому рад. Этот Ажауров у меня самый убогий солдатик, все его цукают, так ведь нашел, кого и ему можно пожалеть.

Мосцепанов и так-то всегда мрачен, но вконец приуныл, узнав от меня, что из-за опасности холеры государь объедет Пермь стороной. В расписании мест, которые он должен был осмотреть в Перми, гауптвахта не значилась; я раньше говорил об этом Мосцепанову, тем не менее он, видимо, связывал с высочайшим визитом какие-то надежды.

В мои дежурства никто его ни разу не навещал, но позавчера, подкараулив меня за воротами, ко мне обратилась молодая мещанка с татарскими глазами и римским профилем. Я тотчас ее узнал и даже вспомнил имя – Наталья Бажина. Честно признавшись, что Мосцепанов ей не муж и не брат, она с поразительной для женщины ее звания дерзостью попросила о свидании с ним.

Сердце мое дрогнуло. На следующий вечер, ни у кого не справившись о допустимости такого свидания и никому о нем не доложившись, я встретил ее у ворот, провел в кордегардию, откуда предварительно удалил караульных солдат, и туда же привел Мосцепанова.

По дороге, предвкушая, как счастлив он будет увидеть свою Наталью, я сообщил ему, какой сюрприз его ожидает, но он меня не поблагодарил и никакой радости не выказал.

Наталья, едва взглянув на него, расплакалась. Не думала, конечно, таким его увидеть. Волос у него на голове убыло, посерел, смотрит стариком. А как рот раскрыл, видно стало, что зубов тоже поубавилось.

Угораздило ее прикипеть душой к полоумному ябеднику! Небось почитает его за Прометея, на которого Сигов с Платоновым наслали губернских орлов клевать ему печень.

“Чего ревешь?” – спросил Мосцепанов не так чтобы ласково.

Она быстренько слёзы смахнула, пошмыгала носом и отвечала, что плачет от счастья видеть этого старого дурня.

Оставить их вдвоем я не имел права, да, честно говоря, и не хотел. Отсел подальше, сделал вид, будто занят служебными бумагами, а сам прислушивался к их разговору.

Слышу, она ему шепчет: “Брат ваш прислал со мной то, о чем вы просили”. Ответ Мосцепанова потонул в его кашле, но я понял, что братнина посылка ему безразлична.

Сели мои голубки на лавке. Она к нему ластится, руки ему гладит, говорит, что в Сибири тоже русские люди живут, они с сыном туда к нему приедут. Он – ни слова. Нахохлился, сидит как сыч.

Наконец говорит: “Покойные отец с матерью чуть не каждую ночь снятся. Раньше хотел, чтобы явились, звал перед сном – и ничего. А нынче только глаза закрою – тут как тут”.

“Жалеют сына, что в тюрьме сидит”, – рассудила Наталья.

Он головой покачал: “Нет, прежде до них мой зов не доходил, а сейчас вмиг доходит. Видать, близко мне до тех мест, где они пребывают”.

Смотрю, у Натальи опять губы запрыгали. Схватила свою котомку, стала выкладывать гостинцы. Пока от ворот шли, рассказала мне, что в Перми у нее кума, она у кумы на печном поду шанег напекла, у башкир в торгу взяла вяленое мясо, а соленья, мед, ягодные варенья из дому привезла в туесах. Разложила всё на лавке, собрала немного того, другого, третьего и поднесла мне. Я, чтобы ее не обижать, принял одну шаньгу.

Мосцепанова здесь голодом не морят, но и разносолами не балуют. Глаза у него разбежались, начал хватать всё подряд. Одно откусит, сразу же другое, жует вперемешку. После соленого огурца берет мед, после меда – башкирское мясо, малиновым вареньем заедает. Вижу, Наталья забеспокоилась, как бы его после такого лукуллова пиршества поносом не прохватило. Отнять у него что-нибудь не решилась, но посоветовала: “Вы шаньгами прослаивайте, не то в желудке плохо ляжет”.