Филэллин - Леонид Абрамович Юзефович

Мосцепанов и ухом не повел. Вдруг челюсти у него задвигались медленнее, глаза сузились, и он выговорил с набитым ртом: “Сидорку Ванюкова встретишь, плюнь ему в харю”.

“Это же ваш любимый был ученик! За что?” – изумилась Наталья.

“Он знает!” – сказал Мосцепанов и очами сверкнул. С тем я его подругу от него и вывел.

По пути через двор закралась похабная мысль зазвать ее к себе и утешить после такого свидания. Как бы невзначай упомянул, что стою на квартире один, и спросил, куда она пойдет на ночь глядя.

“К куме”, – сказала Наталья.

Взгляд, который она на меня бросила, свидетельствовал, что мой намек понят, но не одобрен.

Ну, к куме, так к куме.

Я довел ее до ворот, провел мимо часового. Под фонарем смотрю – улыбается.

“Чему радуешься?” – спрашиваю.

“Злится, – отвечает, – значит, сердце в нем живо”.

Поклонилась мне и ушла в темноту.

Слава богу, холера не поднялась по Волге выше Камышина, побережье Камы безопасно. Получено распоряжение ожидать государя после полудня 30 сентября, если погода не испортится.

Приготовления к его визиту начались в середине лета, и от Криднера тут было бы мало проку; Тюфяев куда более энергичен. В Загородном и Набережном садах воздвигнуты ротонды в дорическом ордере, у Казанской и Сибирской застав – обелиски с чугунными шарами и орлами наверху. Сибирский тракт, по которому государь должен будет въезжать в город, на четверть версты от заставы обсажен молодыми березками. На главных улицах настелены тротуары в три плахи. По этому поводу учитель гимназии Василий Феонов сочинил стихи, которые ходят по рукам:

Я не фрондер, но кто-то нашептал Тюфяеву, будто барон Криднер оказывал мне особое покровительство. Я причислен к фронде, и в результате этой интриги командовать назначенной к встрече государя моей же ротой будет подпоручик Драверт из гарнизонного батальона. По слухам, он в родстве с какой-то важной персоной в Петербурге.

К полудню 30 сентября народ стал собираться на тракте у Загородного сада. Шли целыми семействами, принаряженные, со снедью в узлах и корзинках. Доносившиеся до меня разговоры то и дело касались вопроса, для чего государь поехал на Урал. Цели его поездки не оглашены, в итоге догадки строятся самые фантастические. Популярна версия, будто он навсегда покинул Петербург, потому что там – измена.

Мундир доставил мне место в переднем ряду, в группе не занятых службой чиновников. Мы стояли возле новеньких заставных обелисков, время от времени подкрепляясь пирогами и горячим сбитнем. То и другое продавали снующие в толпе разносчики. Напитки покрепче они предлагали из-под полы, но охотников находилось немного. Это меня приятно удивило.

Было объявлено, что государь прибудет около четырех часов пополудни, но и в четыре, и в пять, и в половине седьмого ничто, кроме зажженной на Сибирской улице иллюминации, этого не предвещало. В восьмом часу прибыло лишь первое отделение императорского кортежа. Где находится сам государь, никто не знал. Явился слух, будто он заночевал в Кунгуре и не стоит ждать его раньше утра.

К ночи похолодало, накрапывал дождик. Компании, сидевшие на траве с закуской, собирали и увязывали в платки остатки снеди. Детей стало меньше, за ними потянулись и взрослые, но большинство, я в том числе, надеялось, что слух окажется ложным. Иллюминация не гасла, укрепляя нас в этой надежде. Самые предприимчивые, чтобы лучше видеть царский поезд, от заставы перемещались дальше по тракту и занимали места под березками.

Лужи вокруг были присыпаны песком, сотни ног измесили его в грязь. Все до рези в глазах всматривались в темную даль, ничем не откликавшуюся на наши взгляды. Вдруг послышался истошный вопль: “Едет!”.

Общий вздох пронесся по толпе, раздались возгласы: “Где? Где?”. Парень, давно стоявший на пьедестале одного из обелисков, указывал рукой направление и вопил как оглашенный. Вдали показался одинокий огонек. Он слабо мерцал во тьме, колеблемый собственным движением и толщей отделявшего нас от него влажного воздуха.

Толпа с гулом стала растекаться вдоль тракта. Стена людей вокруг меня распалась, в одном из разломов я заметил мосцепановскую Наталью и стал пробираться к ней. Привстав на носки, она не отрывала глаз от далекого огня. Ее толкали со всех сторон, но и теперь ей удавалось хранить присущую ей грацию. Меня она не замечала. Ее правая рука локтем отражала натиск соседей, а левая оберегала что-то спрятанное на груди, словно за пазухой у нее сидел щенок или котенок. В какой-то момент оттуда выглянул конец скатанного в трубку бумажного листа. Я понял, что это прошение государю, присланное ей братом Мосцепанова из Казани, и она боится его измять. Мешать исполнению ее замысла я не хотел, но подумал, что, если она полезет к государю, а я, находясь рядом, не попытаюсь ее удержать, у меня могут быть неприятности. Лучше было быть в стороне от нее, а то кто-нибудь из чиновной публики донесет о моем бездействии. Нам, офицерам и чиновникам, предписано любыми способами и средствами препятствовать подаче государю жалоб или прошений.

Я обернулся к разгорающейся во мраке красной точке. Она приближалась, росла, вытягивалась. Пламя реяло довольно высоко над землей, двигаясь словно бы само по себе, как огненный Моисеев куст, и так же завороженно, как евреи в пустыне, все мы на него смотрели. Его туманный отблеск плавал по стоявшей в воздухе дождевой мороси.

Я был так возбужден, что не мог одновременно видеть и слышать. Зрение и слух работали попеременно. Стук многих копыт грянул в ушах не раньше, чем плывущий по воздуху таинственный огонь обернулся дорожным факелом в руке верхового фельдъегеря.

Прокатилось недружное “ура”, полетели вверх шапки. Повеяло горячим конским по́том. За фельдъегерем три открытых экипажа пролетели мимо меня. Сидевшие в них люди имели фуражки и шинели одинакового образца. В полутьме распознать среди них государя было невозможно.

Через минуту факел повис перед расположенным сразу за заставой домом губернского архитектора Свиязева. Согласно расписанию, государь должен был там переодеться. Я услышал, как ответила на его приветствие моя собственная, выстроенная вдоль забора караульная рота, и подумал, что у меня ответили бы стройнее.

“Эх Драверт, Драверт, сукин ты сын!” – подумал я не без понятного в моем положении злорадства.

Толпа запрудила улицу возле дома. Я протиснулся вперед. Экипажи были пусты, свитские тоже меняли дорожное платье на парадное, но фельдъегери остались при лошадях, кучера – на козлах. Один из них, богатырского сложения, со смоляной бородой в полгруди, сделался предметом всеобщего интереса. Он царственно восседал на своей скамейке, ни взглядом не удостаивая восхищенно взиравших на него зевак. Это был легендарный Илья Байков, любимый кучер государя.