Убийство в Амстердаме - Иэн Бурума

Из Саудовской Аравии они были вынуждены переехать в Судан, а затем в Эфиопию, где присоединились к другим сомалийским оппозиционерам. Мать Айаан не видела никакого смысла в том, чтобы отдавать дочерей в школу, потому что им все равно вскоре предстояло выйти замуж. Они получили образование только благодаря настойчивости отца. Через год они снова переехали, в Кению. По сравнению с Саудовской Аравией или Эфиопией при полковнике Менгисту Кения была раем свободы, хотя даже над ней нависла тень ортодоксального ислама. Младшая сестра Айаан, непокорная Хавейя, любила носить короткие юбки, которые ее мать с отвращением рвала на куски. Став старше, Айаан заметила, что одноклассницы бросают учебу в школе. Некоторых она встречала потом, несколько лет спустя. Они превратились в усталых домохозяек, измученных обязанностью производить на свет сыновей.

И все же именно в Кении Айаан захлестнула волна фундаментализма, зародившаяся на Ближнем Востоке и настигшая ее в Африке. Сестра Азиза, любимая учительница Айаан в школе для мусульманских девочек, была ее главной вдохновительницей, но привлекали ее и идеи ассоциации «Братья-мусульмане». Стать мученицей, подчиниться воле Аллаха, носить черный хиджаб поверх школьной формы – таковы были элементы ее подросткового идеализма. Еще один парадокс ее юности состоял в том, что от судьбы одноклассниц ее спас отъезд отца, который, хотя и был либеральным политиком, в семейных делах придерживался традиционных взглядов. Тех же взглядов придерживалась мать, но она не обладала достаточным авторитетом, чтобы навязать свое мнение. Если бы в 1980 году отец не уехал в Эфиопию к другой женщине, Айаан тоже пришлось бы выйти замуж и стать, по ее собственному выражению, «фабрикой сыновей». В шестнадцать лет у нее не было бы другого выбора.

Однако столкновение интересов произошло позже, в 1992 году, когда Айаан уже исполнилось двадцать два.

Отец решил, что она должна выйти замуж за кузена, живущего в Канаде. После церемонии в Найроби, на которой впервые встретила своего будущего мужа, она села на самолет в Германию, где должна была перед вылетом в Канаду остановиться у родственников. В первый раз она увидела Европу с воздуха, пролетая над Франкфуртом. Открывшийся перед ней пейзаж, вспоминает она, выглядел «очень аккуратным, хорошо спланированным и продуманным».

Дядя, который должен был позаботиться о ней в Германии, не пустил ее к себе. Его жена-немка не хотела видеть сомалийских родственников в своем доме. Они дали ей какой-то адрес в Бонне. Проведя там одну ночь, Айаан решила сбежать. «Я всегда говорила отцу, что хочу быть независимой. Теперь это была уже не теория. Я должна была сделать решительный шаг».

У нее был номер телефона сомалийца, работавшего в центре для беженцев в Голландии. Этот человек предложил ей связаться с его кузеном в Волендаме. Немного волнуясь, она села на поезд до Амстердама, а там пересела на автобус. Это было странное знакомство с голландской жизнью. Волендам – рыбацкая деревня, куда приезжает много туристов, а местные жители прохаживаются по улицам в деревянных башмаках. Живая картинка традиционного жизненного уклада, своего рода музей под открытым небом. «Хорошенькие домики были украшены одинаково, – вспоминала Айаан, – кружевными занавесками, цветами и растениями. Казалось, что у всех один вкус». Страна производила впечатление более строгой, чем Кения, и одновременно намного более свободной. Этот парадокс продолжал преследовать Айаан даже в политической карьере. Планирование, идеальный порядок немецкого ландшафта, английский язык, ровные ряды голландских домов – все это было достойно восхищения, но единообразие и правила подавляли.

Там, в краю черных шляп и белых чепчиков, деревянных башмаков и сыроварен, Айаан приютила сомалийка, ставшая изгоем в своей семье после того, как вышла замуж за европейца. Она посоветовала Айаан попросить политического убежища, потому что брак по принуждению не считался достаточным основанием для иммиграции. Она должна была представить дело так, как будто ей пришлось бежать от гражданской войны в Сомали. Сомалийцам было легко получить статус беженца. В центре для беженцев представитель неправительственной организации даже отрепетировал с ней ответы на вопросы. Она изменила имя дату рождения и сказала, что прибыла из Могадишо. Значит, фиктивная беженка? «Да, – сказала Айаан, – самая что ни на есть фиктивная».

Слушая рассказ Айаан, я вспомнил историю другого иммигранта, родившегося в Иране обозревателя и профессора права Лейденского университета Афшина Эллиана. Он не был радикальным мусульманином. Напротив, после свержения шаха Эллиан встал на сторону слабых; он вступил в левую партию Туде, которая в 1980-е годы подвергалась яростным нападкам со стороны правящего духовенства. Эллиан нелегально выбрался из страны с караваном верблюдов и семь лет провел в Кабуле, где коммунистический режим, поддерживаемый Советским Союзом, разрешил ему создать пропагандистскую радиостанцию. В Кабуле он нуждался в защите от убийц – иранских коммандос. Когда в 1989 году Советы потерпели поражение, ему пришлось еще раз спасаться бегством, на этот раз под видом «восточноевропейского диссидента» и под покровительством ООН. Он был таким же липовым беженцем, как Айаан, но не жаловался. Таким образом он оказался в Нидерландах. Его первые впечатления заслуживают того, чтобы рассказать о них.

Поселившись вместе с тридцатью вьетнамцами в маленькой провинциальной гостинице, он в первую очередь обратил внимание на то, что «Голландия – тихая мирная и зеленая страна. Очень мирная и спокойная Я не мог сдержать слез. Когда я увидел в кафе и на улицах людей, которые свободно разговаривали и громко смеялись, я вспомнил о судьбе моих старых друзей. Здесь наконец была свобода. Мы боролись за нее, но мы ее не видели».

Реакция, типичная для тех, кого Артур Кестлер некогда называл «контужеными ветеранами тоталитарной эпохи». Кестлер имел в виду себя и себе подобных, бежавших от Гитлера и Сталина и считавших Великобританию своего рода «Давосом», огромным убежищем с тихими зелеными парками и простодушным населением, никогда не жившим в страхе, – чудесным местом отдыха для людей, вырвавшихся из лап кровавых режимов. Эти ветераны, как никто другой, способны оценить такие блага, как свобода и мир, но не всегда могут скрыть презрение к тем, кто воспринимает их как нечто само собой разумеющееся.

Если исламисты вызывают возмущение Эллиана, то еще большее возмущение вызывает у него Запад, Запад, который он, как и Айаан, склонен идеализировать. И это отнюдь не парадокс. Как многие интеллектуалы из стран третьего мира, Эллиан осознает существование двойных стандартов. Ему достаточно много лет, чтобы помнить жизнь при шахе, пользовавшемся поддержкой Соединенных Штатов. Во время иранской революции, вспоминает он с гордостью, «мы показали, что можем с пустыми руками бросить вызов самой могущественной стране в мире». «Запад не дал нам демократию. То, что хорошо для них, должно было удовлетворять и нас».

За год пребывания в Голландии Эллиан научился бегло говорить по-голландски. По прошествии чуть более пяти лет он имел ученые степени в области философии, международного и уголовного права. Такие подвиги воли и настойчивости были в Нидерландах менее обычным явлением, чем в США, куда и предпочел бы отправиться Эллиан. Его примеру могли последовать лишь очень немногие иммигранты. Однако его самого интересовало не то, как преуспеть, будучи иммигрантом, и не проблема интеграции, а то, «как американцам и европейцам удается сосуществовать, не перерезая горло друг другу – то есть вопрос свободы в правовом государстве».