Ничего не скажу - Владимир Станиславович Елистратов

В подарок я получил пыльную пластмассовую кружку с портретом Моцарта. У Моцарта было такое выражение лица, как будто его только что поставил в палки Сольери.

Еще в подарок я совершенно бесплатно получил двухминутную тренировочку по nordic walking. То есть мы оба, я и Моцарт, были синхронно и жестко поставлены на палки.

Я прилетел в Москву. Был канун старого нового года. Вечером я пошел в парк. Прогуляться. По парку ходили редкие бабушки все с теми же скандинавскими палками.

Мои нордические ублюдки остались дома. Я честно попытался их собрать, но одну палку тут же жестко заклинило.

Я шел по парку без палок. Вдруг я увидел скамейку, на которой лежали два палки. Никакие не нордические, а просто две ветки орешника. Кривоватые, сучковатые, но крепкие.

Я взял их и – пошел. Как настоящий нордический скандинав, занимающийся nordic walking. Палки идеально подошли мне по росту, я потом все посчитал. Оказалось, что они составляют ровно 0,666 от моего роста, как и должно было быть согласно исконной, апокалиптической финской палкологии. Сейчас мои российские национальные палки стоят в коридоре у дверей.

Одну палочку, ту, что покривей, я называю (никакого подтекста!) «славяночка», другую, ту, что более сучковатая (никаких аллюзий!) – «татарочкой».

Уже год я регулярно гуляю со своими кривовато-сучковатыми евразийскими подружками по парку.

Венские безродные алюминиевые телескопы пришлось выкинуть.

Из Моцарта по вечерам я пью кефир. Жизнь продолжается. Эта очень странная и все-таки прекрасная жизнь.

А вы знаете, что значит русское выражение «поставить в палки»? Не нордикоукингское выражение, а наше, русское, литературное?

Это значит «подвергнуть наказанию палочными ударами». У Пушкина, кстати, встречается.

Хотя русско-австрийский продавец скандинавских палок с усами цвета венского шницеля и голосом сладким, как венский штрудель, вряд ли об этом догадывается.

А год, новый ли он, старый или – старый-новый, каждый раз неизменно наступает. И это прекрасно.

Оба-ма!

Недавно сделал такое открытие. Если вдруг мне очень захочется, я легко могу получить приглашение из двух или даже более десятка стран. Потому что везде сидят мои бывшие одноклассники, однокурсники, однодворники и т. п.

Разбежались, как тараканы, наши люди в восьмидесятые-девяностые. Максим Горький так и называл нас, россиян: «тараканий народ». Жестко, но отчасти верно.

И никак нельзя сказать, что все они нашли там свое счастье. Скорее наоборот.

Может быть, это только у моих знакомых такие судьбы? Не знаю. Сколько ни встречался с нашими бывшими людьми, моими бывшими «одно…», где-нибудь в Германии, Франции, Италии, Испании или Греции, веет от них какой-то потаенной, неизменной скукой, и все разговоры крутятся вокруг одной темы: нет, все-таки не зря я это сделал (то есть уехал). Ладно, если у людей так жизнь сложилась. Любовь какая-нибудь неземная или наука, которой здесь, на родине, никак нельзя заниматься, потому что лаборатории позакрывали, или что-нибудь такое. Нет. Одна песня: лишь бы уехать, где угодно буду жить, только не в «вонючем совке». И ведь чего только мои приятели и приятельницы ни вытворяли, чтобы свалить.

Леня Бузин, живший со мной в одном подъезде, в 1987 году заделался психом с диссидентским уклоном. Просто психом или просто диссидентом ему было заделываться скучно. Он долго симулировал политически неадекватное поведение. Это выражалось в том, что он ходил по Москве со звонящим будильником и говорил прохожим: «Пробил час СССР!», а милиционерам читал с выражением Мандельштама. Прохожие от него отмахивались, милиционеры вежливо провожали до ближайшего метро. Им политпсихи на их участках были не нужны.

От отчаяния Леня однажды поздним зимним вечером залаял на постового. Тот зевнул и сказал: «Могу устроить пару лет уголовки. На психушку не надейся». Леня быстро превратился из собаки в человека и затосковал.

Весной Лене пришла повестка из военкомата. Причем не по почте, а в лице пожилого лейтенанта с дерматиновым портфелем цвета отмороженного крокодила. Леня имел неосторожность открыть дверь, а значит автоматически расписаться в получении. А это был конец. Дермантиновый лейтенант ледяным голосом бездушной рептилии предупредил:

– Не придешь – посадим. Обещаю.

В военкомате мы с Леней были вместе. Мне тоже пришла повестка. Я закончил МГУ с военной кафедрой, и в моей повестке было мирно сказано: «Для получения военного билета». У Лени история была хуже: у него кончалась отсрочка. Светло-бежевая повестка, вся в оранжевых мокрых пятнах, похмельно-предсмертно дрожала в его потной руке.

Я зашел первый. В комнате сидела тетя. Чтобы не надоедать излишними описаниями, могу сказать одно: это была Очень Толстая Тетя с Прической и в Макияже. Лариса Ивановна. Мечта Кикабидзе.

Макияж посмотрел мои документы и сказал серебристым баритоном:

– На медкомиссию. В понедельник. В десять ноль ноль.

– Зачем?! – ужаснулся я.

Прическа молча смотрела в мои документы. Потом, не глядя на меня, произнесла тем же неумолимым низким грудным пунктиром:

– Офицер. Спецпропагандист. Переводчик. Будем призывать.

– Переводчиком? – спросил я почти на вдохе. – Куда?

Это был глупый, неуместный, интеллигентский вопрос.

Мечта Кикабидзе косо ухмыльнулась, и с правой щеки ее в мой паспорт ссыпалась щедрая щепотка лазоревой пудры:

– На Ямале и Чукотке, молодой человек, очень нужны политруки. Все ясно? Десять ноль ноль. Понедельник. Распишитесь. Вот здесь. Следующий.

Следующим был Бузин. Я дождался его у дверей. Он вышел весь серый и сырой, как поганка после дождя.

– В понедельник медкомиссия, – сказал он, затравленно грызя ногти сразу на обеих.

– Аналогично.

– Сегодня вторник. Шесть дней есть. Надо делать МДП.

– Это что такое?

– Маниакально-депрессивный психоз. Шиза дороже. Пятихатка не меньше. А МДП сейчас за пару соток можно прописать. Есть знакомый профессор. Не желаешь?

– В дурку ведь положат!

– А как же!

– Не-е-ет. Психом не хочу быть. Я нормальный. Может, плоскостопие с близорукостью прокатят.

– Как знаешь… Нормальных и плоскостопых сейчас в горячие точки шлют. Типа Афгана.

Через три дня Бузин лежал в дурке. За три сотни. Я его посетил. Он ходил по коридорам в желтом плюшевом халате с двумя бюстами Ленина в карманах и, блаженно жмурясь, потряхивал около уха спичечным коробком. В коробке были таблетки.

– Леденцы с Лубянки! – громко говорил Бузин. – Комитетского гостинца не желаете, товарищ призывник?

В понедельник я пришел на медкомиссию. Доктор, мужчина лет пятидесяти с хулиганскими, но добрыми серыми глазами, сказал:

– Значит, МГУ закончили? С испанским? В аспирантуру собрались?

– Ну да, – вяло отозвался я. В мыслях я уже служил спецпропагандистом где-нибудь на Таймыре. Так и виделось: Тундра, и я с матюгальником агитирую белых медведей сдаваться красным.

– Что, думали, вас переводчиком куда-нибудь на Кубу пошлют? Да? Валюту