Страстная мечта, или Сочиненные чувства - Ли Страсберг

Напрасный труд пытаться его уловить: все попытки нашего разума тщетны. Прошлое скрыто где-то за рамками реальности, вне пределов досягаемости сознания, в каком-то материальном объекте (в ощущении, которое мы от него получаем), там, где мы меньше всего ожидаем его найти.

…в один зимний день, когда я пришел домой, мать моя, увидев, что я озяб, предложила мне выпить, против моего обыкновения, чашку чаю. Сначала я отказался, но, не знаю почему, передумал. Мама велела подать мне одно из тех кругленьких и пузатеньких пирожных, называемых «мадлен», формочками для которых как будто служат желобчатые раковины моллюсков из вида морских гребешков в то самое мгновение, когда глоток чаю с крошками пирожного коснулся моего неба, я вздрогнул, пораженный необыкновенностью происходящего во мне… И как только узнал я вкус кусочка размоченной в липовой настойке мадлены, которой угощала меня тетя (хотя я не знал еще, почему это воспоминание делало меня таким счастливым, и принужден был отложить решение этого вопроса на значительно более поздний срок), так тотчас старый серый дом с фасадом на улицу, куда выходили окна ее комнаты, прибавился, подобно театральной декорации, к маленькому флигелю, выходившему окнами в сад и построенному для моих родителей на задах (этот обломок я только и представлял себе до сих пор); а вслед за домом – город с утра до вечера и во всякую погоду все это, город и сады, всплыло из моей чашки чаю[29].

Откуда могла прийти ко мне эта могучая радость? Я чувствовал, что она была связана со вкусом чая и пирожного, но она безмерно превосходила его, она должна была быть иной природы. Откуда же приходила она? Что она означала? Где схватить ее?[30]

Совершенно неосознанно я не переставал поглощать впечатления, иногда с такой степенью напряженности, что у меня появлялось чувство скованности в груди и затрудненное дыхание. Я так уставал и был переполнен ощущениями, что часто с завистью думал о клерках, которым было позволено полностью отдыхать от трудов в нерабочие часы.

Вначале меня это ужаснуло, но затем я понял, что силы, которые позволяли мне постоянно сохранять в памяти образы, сейчас изменили направление в сторону моей более развитой способности концентрироваться, и с их помощью теперь я мог совершать более важные для меня действия.

Все «безжизненное» трепетало. Не только звезды, луна, деревья, цветы, воспетые поэтом, но и окурок сигареты в пепельнице, пуговица, оторвавшаяся от белых брюк, выглядывающая из лужи на улице, кусочек коры, безвольно лежащий в челюстях муравья, который он целенаправленно тащит по зеленой траве в неизвестном направлении, страница календаря, к которой тянется рука, чтобы с силой оторвать ее от компании оставшихся страниц в блоке, – все явит мне свое лицо, свою сокровенную сущность, свою скрытую душу, которая чаще безмолвствует, чем говорит.