Отражение Беатриче - Ирина Муравьева

Василий Степаныч не мог позволить себе такой роскоши: отпустить жену в Москву почти на месяц и напоследок не испортить ей настроения.

– Ну, как развлекалась? – спросил ее сквозь зубы муж.

– Да все, как обычно, – ответила Муся.

– Одного не понимаю, – нижняя губа у Василия Степаныча мелко задрожала. – Если ты твердо решила покинуть меня, расторгнуть наш брак, не было бы честнее сказать об этом заранее и не выставлять меня в роли посмешища перед всем Китаем?

Она с удивлением посмотрела на него и начала через голову стягивать платье.

– Нет, ты подожди раздеваться! – вскрикнул Василий Степаныч, и голая шея его загорелась, как будто под кожей зажглось электричество. – Ты подожди! Я муж тебе, Маня, а муж – не любовник, и мне не нужны все твои эти прелести!

– Какие, Вася, прелести? – вздохнула она, повесив снятое платье на спинку стула, и подошла к зеркалу, расчесывая волосы. – О чем ты?

– Ты знаешь, о чем, – пробормотал он.

– О чем? Нет, не знаю.

– Еще когда ты была моею невестой, – сказал Василий Степаныч, таинственно понизив голос, – я понимал, что, соединив с тобою свою жизнь, подвергаю свою честь конкретной опасности. Достаточно было посмотреть на твою младшую сестру...

– На Нюську?

– При чем тут какая-то жалкая Нюська! – воскликнул он страстно. – Не Нюська, не Туська, а Анна! Да! Анна!

– Ты, Вася, рехнулся...

– Пословицу помнишь? Про омут? Не помнишь? Так я вам напомню, что в тихом-то омуте...

– Замолчи сейчас же! – И кроткая Муся, не помня себя, рванула его за рукав. – Как ты смеешь! Да Анька – святая! Таких больше нет!

– Увидишь, увидишь, – забормотал он. – Мне, собственно, и дела нет никакого до твоих родственников, я о себе беспокоюсь. И могу тебе объяснить, почему я говорю о твоей сестрице. Ты всегда была под ее влиянием, Маня. Ты ей в рот смотришь, хотя она тебя на шесть лет младше. И ты ее слушаешь, будто оракула. Она у вас идол какой-то, кумир! Пойдет убивать, и вы ее все своей грудью закроете! А она, Маня, может, и умная, может, и музыкальная, может, и собак с кошками любит, и нищих жалеет, и маму, и папу, но она – развратная женщина, Маня! Вот что я вижу! Походка ее – разразвратнейшей женщины!

И произнеся страшный свой приговор, Василий Степаныч еще больше покраснел и словно стал ростом немного повыше.

– Пошел, Вася, вон! – прошептала Муся, но таким тяжелым и сдавленным голосом, что Василий Степаныч, набросив на плечи махровое китайское полотенце и задрав голову, медленными шагами удалился на кухню.

«Я брошу его, идиота несчастного! – Муся, наконец, разрыдалась, от чего ей сразу стало легче. – Господи! Завез черт знает куда, мелет черт знает что! А я это буду терпеть?»

Но что-то такое, чего она сама не могла объяснить, вдруг померещилось ей в этих его бредовых словах, и она до выступившего на лбу пота испугалась того, что пришло ей в голову, бесформенно-жуткое что-то, нелепое.

Микель Позолини каждую секунду чувствовал, что влюблен. При этом он не знал и не хотел думать о том, что может случиться с этой его влюбленностью в русскую женщину, жену ответственного работника. Те два месяца, которые он не видел ее, были доверху, до последней крупицы рассудка, наполнены ею. Он видел перед собою это взволнованное лицо с почти прозрачными серыми глазами, слышал ее глуховатый голос, чувствовал тонкое напряженное тело в своих руках.

– Утомленное солнце... утомленное солнце... – бормотал он себе под нос и ни на чем, кроме утомленного солнца, не мог сосредоточиться.

Теперь ему стало казаться, что все в его жизни, начиная от вступления в коммунистическую партию и кончая карьерой дипломата, которая так удачно соединилась с тем, что он легко, словно это не стоило ему никаких усилий, выучил непростой русский язык и начал читать на нем книги, и петь эти песни, особенно громко и лихо «Катюшу», – все это было нужно только для того, чтобы оказаться в Москве и встретить там Анну. Эта зима была его второй московской зимою, и в глубине души он уже чувствовал усталость от города с чужими серыми домами и тусклыми прохожими, до боли не хватало солнца, и утром, когда он просыпался и подходил к окну, ему иногда казалось, что двор его дома присыпали борной кислотой.

После встречи с Анной все изменилось. Он сам внес имя ее мужа в список приглашенных на праздник святого Валентина. Ее супруг был ему отвратителен, но он и не думал о нем. Главное – завоевать ее. Телесный опыт, которому Микель Позолини доверял больше, чем душевной интуиции и уж, разумеется, больше, чем голосу разума, с первой минуты дал ему понять, что тело ее остро отреагировало на его тело, и это говорило о том, что она никуда не денется.

Женщин он знал так много, что иногда все они вдруг сливались в образ тот самой первой, огромной, с роскошною смуглою грудью толстухи, у которой были такие глубокие и темные глаза, что когда она открывала их после его счастливого крика и он видел прямо перед собою ее мокрые темные зрачки, ему казалось, что все, что произошло, произошло не на земле, а глубоко в море, и это морская вода сейчас размыкается над головами, давая возможность вернуться на берег.

Женщины приносили большую радость, и он был благодарен каждой из них, но то, что происходило сейчас между ним и Анной, не могло принести одну только радость – он понимал это. Но нельзя было бояться опасности, хотя она и была одним из условий этой новой любви, потому что если все время думать об опасности, нужно было бы сразу же отказаться от всего, что сейчас делало его таким счастливым.

После этого ужина, на котором они сидели так близко друг к другу, и он прижимал свою ногу к ее ноге, были поцелуи на заснеженном балконе, и ее умоляющие глаза, ее пахнущие снегом и духами волосы, в которые он запустил свои пальцы, и она откинула голову на длинной шее и так посмотрела, что он задрожал. Задрожал не только от силы своего желания, но еще и от чего-то такого, что было сильнее, чем тело, мощнее его. И в этой внезапной восторженной дрожи его самого было больше, чем в теле.

Нужно было немедленно придумать, как и где они будут встречаться, но он не представлял себе, куда им деваться в чужом этом городе и что он может предложить ей, кроме того, чтобы прогуляться по ледяному скверу или съесть пирожное в кондитерской на улице Горького. Муж ее находился в командировке, это было большим облегчением, но не решало дела. Пойти к ней домой было опаснее всего: Позолини был уверен, что за домом, в котором она жила, ведется постоянное наблюдение. Он многое знал, а еще больше чувствовал, и два эти года в России не прошли для него даром. Значит, нужна была какая-то пустая квартира, в которую они будут приходить порознь, в разное время, чтобы не вызывать подозрений. Но где найти такую квартиру?

Проводив ее и придя к себе домой, он сразу разделся и лег. Ему казалось, что он не заснет, но он заснул как убитый и спал очень крепко, без снов. В двенадцать он шел по Ащеулову переулку, внимательно глядя на таблички с номерами зданий, чтобы не пропустить тот дом, в котором она жила. Погода была гораздо мягче и теплее, чем вчера, слегка даже таяло, и дети лепили больших снежных баб. Вот дом № 9. Ее квартира должна быть на четвертом этаже. Он задрал голову и принялся внимательно оглядывать каждое окно, надеясь, что вдруг случится чудо: она подойдет, чтобы открыть форточку, и увидит его. Прошло два часа, у него начали замерзать ноги, от влажного холода ныло лицо. Он вытащил шарф из-под воротника и закутался до самого носа. Нужно было придумать что-то, а не торчать здесь на виду у милиционеров. Подъездная дверь распахнулась, и, опираясь на палку, выплыла старуха в дорогой шубе, напудренная, с нарумяненными щеками, с ярко подчерненными бровями, и прямо следом за ней, поддерживая тяжелую дверь, с которой старуха еле справлялась, появилась Анна. Он ждал ее долго, с таким нетерпением, что вдруг растерялся и замер на месте. Ему показалось, что, может быть, он сделал ошибку, разгуливая взад и вперед вдоль этого дома, где их с мужем знали, наверное, все жильцы и сейчас кто угодно мог наблюдать за ними из окна. Он отвернулся, чтобы дать ей возможность вести себя так, как она найдет нужным, но Анна уже сама подошла к нему.