Зеркало Рубенса - Елена Селестин

Мориц Оранский взял документы в руки. На лице прославленного полководца отразился почти детский испуг – и это было так странно, что Жербье на миг стало жалко штатгальтера. Еще Жербье почувствовал, что Оранский не хочет видеть его – чужого человека, который узнал слишком много об Анне Саксонской. Для Оранского было невыносимо сознавать, что кто-то, кроме него самого, знает о позоре и унизительной смерти его матери в подземелье, на цепи, среди нечистот, где принцесса – безумная, грязная – провела последние недели.

Жербье продолжил доклад:

– В семье Рубенса, вернее, в его доме, и сейчас живет слуга, который знал и ее светлость Анну Саксонскую… и Марию Пейпелинкс, мать художника. Он служит Рубенсу с рождения.

– Ты допросил его? – Оранский не выпускал из рук единственную реликвию: обрывок письма своей матери Яну Рубенсу, крутил его и поглаживал края свитка.

– Как я могу допросить слугу Рубенса, ваша светлость? Они могут вызвать стражу, меня изобьют, а у вас могут быть новые неприятности с Брюсселем.

– Ну, побеседовал с ним хотя бы? Или кто-то другой, кто там на тебя работает?

– Есть молодая кухарка, но она тупая, как бревно. А этого старого слугу, который всех знал, зовут Йохан Бетс, в доме его называют Птибодэ…

– Птибодэ? «Маленький осел» по-французски?! Глупость какая.

– Рубенс так зовет его с детства. Этот человек очень предан их семье, вряд ли он станет трепаться о матери художника или о той, кто на самом деле была его матерью…

– Любой человек, Жербье, ради денег или спасения своей жизни начнет говорить. Запомни и подумай, что ты должен предпринять.

Жербье чувствовал, что штатгальтер больше всего на свете сейчас хочет остаться наедине с обрывком письма – единственной вещью, сохранившей след руки его матери, след ее слез…

– А теперь, Жербье, ступай вон. И выясни, что знает этот Птибодэ. Этот осел.

– И что мне, снова в Антверпен? Ваша светлость? Что мне делать?

– Вон. Погоди!

Оранский помолчал, а когда вновь заговорил, ему трудно было подбирать слова:

– Скажи, Жербье… аббат Скалья допускает, что моя мать… рожала от Яна Рубенса… тоже? Что этот художник – ее сын, а подлинный год его рождения скрывается? Меня интересует, что говорил об этом опытный хитрюга аббат? Вы наверняка обсуждали это?

– Нет, ваша светлость. Аббат считает, что родства между вами быть не может, – соврал Жербье, глядя в глаза правителя. – Он думает, что Ян Рубенс, вступив в сговор с Вильгельмом Оранским, простите, с вашим отцом! – просто обманул и предал принцессу Анну Саксонскую…

Оставшись один, Мориц Оранский глотнул вина из бокала, стоящего на столе, и взял в руки письмо.

Половина строчек стерлась, в других он с трудом разбирал слова, но то, что удалось прочесть, дышало нежностью, которой он был лишен в детстве. Мориц с четырех лет воспитывался у матери отца, графини Юлианы Нассау-Дилленбург. Его бабка вырастила семнадцать детей, у нее были десятки внуков, для которых она устроила школу, куда сама пригласила преподавателей, лучших ученых из университетов. Графиня составила программу обучения и следила за ее выполнением. Мориц Оранский вырос, окруженный множеством чужих людей. Его учили, что главное – все делать по расписанию, каждый день изучать науки, тренироваться с оружием и лошадьми, думать только об обязанностях. О матери с Морицем никто не говорил, отца – Вильгельма Оранского Молчаливого – до своих семнадцати лет он видел редко, иногда – всего раз в год. Но об отце ему всегда напоминали: чуть ли не каждый день повторяли, что его отец – воин и герой, истинный правитель, он воюет, дабы спасти подданных! Но о матери… По коротким фразам, по взглядам и недомолвкам Мориц чувствовал: ни строгая бабка Юлиана, ни другие родственники ни за что не скажут о его матери хороших слов. А слушать о ней дурное он не желал. Он смутно помнил, как мать его целовала, играла с ним, мелодично смеялась… а потом никто его больше не целовал и не ласкал. И еще он помнил статного человека рядом с матерью, который сажал его, совсем малыша, к себе в седло, улыбался… глаза у него, как казалось маленькому Морицу, не были добрыми. Но именно этому человеку были предназначены нежные беззащитные строки, написанные полвека назад…

– Ты погубил мою несчастную мать, Ян Рубенс. Это ты виноват, что она умерла! Там!

Оранский снова и снова представлял принцессу со всклокоченными волосами в подвале Дрезденского замка, громко всхлипывал, плакал некрасиво, по-детски размазывая слезы кулаками.

– Ненавижу, ненавижу тебя, сволочь!

И вдруг позвал:

– Мама!

Второй раз за этот год в доме воцарился траур.

– Он был мне как отец, ты понимаешь? – всхлипывал Петер. – Теперь я всех потерял. У меня нет больше никого…

– Как же я? Наши мальчики? Мы же с тобой! Обними меня, Петер. – Жена гладила его, заглядывала в глаза, брала его ладони и нежно целовала каждый палец.

Птибодэ, маленький, словно подросток двенадцати лет, лежал в своей каморке в неестественной позе. На лице такое выражение, будто перед смертью увидел что-то ужасное, рука застыла над головой.

Изабелла нежно утешала мужа, а он рыдал. Сама еще слабая после смерти дочери, она не стала говорить Петеру, что утром в каморке было все перевернуто, и старая кухарка ночью слышала крики и глухие удары. Она до сих пор не может опомниться от испуга: считает, что на Птибодэ напали разбойники, пытали его и убили. А молодую кухарку никто не видел уже два дня, и неизвестно, куда она делась!

– Он был такой дряхлый, мог испугаться чего-то в последнем бреду, так бывает, – лукавила вслух Изабелла, на душе у нее было тревожно. – И все мы уходим на небеса, так или иначе, Петер, Господь наш не хочет, чтобы мы здесь были вместе подолгу. Надо же и новым людям приходить в этот мир! Не плачь, пожалуйста, это ведь не порадует Птибодэ, больше всех на свете он любил тебя и твою мать… зато он пожил с нами вон сколько лет, об этом надо думать и радоваться. А кого-то быстро забирают, как нашу Клару, и ничего не сделаешь, Петер…

Изабелла запнулась и тоже заплакала. Они обнялись.

– Да, он любил меня, он любил Филиппа, маму, играл с нами, как нянька, а потом помогал, словно настоящий отец. Я и отца-то почти не помню, а Птибодэ всегда был рядом, и он любил меня только потому, что я – как сын ему или внук, – всхлипывал Рубенс. – По-настоящему меня любил, бескорыстно!

– Он пожил довольно, мой дорогой Петер, мне кажется, ему с нами было хорошо…

– Иза, почему я все время теряю… мы – теряем?

– Не ты один, все люди теряют, такую долю нам определил Господь, Петер…

– Не говори мне: «все люди»! Что-то происходит именно со мной… Но я знаю, что делать! Надо заняться коллекцией, это поможет.