Огненный всадник - Михаил Голденков

— Сыходзьце туды, адкуль прыйшлі! Далей яшчэ горш вам будзе! — кричали со стены обрадованные успехом защитники.

Вылазка оказалась очень вовремя. От пленников узнали — пусть из них всего лишь двое говорили по-русски, — что Московский государь Алексей Михайлович, велев окружить город обозами со всех сторон, сам остановился на Девичьей горе, откуда пушки начали вести огонь по стенам. Пленные также рассказали, что англичанин Лесли, ранее осаждавший Смоленск с иностранными полками, расположился станами на поле и стал рыть шанцы перед разбитыми в прошлую войну кватерами. Неприятель уже подвел мины близко к стенам. Один из пленных, пожилой московский стрелец, который хоть что-то толком знал о смысле всей войны, утвердил Кмитича в самых его тревожных подозрениях: царь не ограничивается завоеванием одного Смоленска и прилегающих территорий, но желает подчинить себе все княжество. Рассказали «языки» также, что уже города Невель и Белая «добили челом» московскому царю. Захвачены Рославль и Дорогобуж, а также ряд других городов и уездов. Предводители шляхты этих поветов, со слов «языков», были допущены «к руке» государя и пожалованы званиями полковников и ротмистров «его царского величества».

Кмитич понял, что этой ночью он не поводит хоровода вокруг костра, не сожжет чучело ведьмы и не поищет заветную папарать-кветку, ибо в лагере московитов никто слыхом не слыхивал про ночь Яна Купалы, и, само собой, отмечать эту ночь никто не собирался. Более того, ночка предстояла неспокойная. Хотя кое-кому удалось-таки осуществить гадание. Так, пушкари и пехота, охранявшие подступы к северной круто спускающейся к Днепру стене, к своему изумлению и ужасу, увидели, как к реке от стены идет молодая светловолосая девушка. В руках она несла большой венок из цветов.

— Эй! А ну, назад! Тебе что, жить надоело? — сдавленно кричал девушке молодой пушкарь, но та спокойно подошла к воде, и канонирам, пусть и плохо, но был виден ее белеющий силуэт, присевший у берега. Девушка опустила в воду не то дохлую курицу, не то утку и преспокойно вернулась обратно в город, словно и не было никакой войны. Канониры и пехотинцы смотрели на нее со стены как зачарованные. Было неясно, откуда и как она прошла.

— Глядите, да она жертву на Купалье принесла! Тут война, а девки птушак дохлых к воде несут! Во дают! — не то восхищался, не то удивлялся кто-то.

— Сквозь стену, что ли, прошла? — спрашивали друг друга канониры.

— Там, наверное, ще-то лаз есть, — предполагали пехотинцы.

— Хорошо, что в этом месте московитяне не успели переправиться и выкопать окопы, а то пропала бы девка, — качали головами ратники, удивляясь смелости неизвестной девушки.

В тот же вечер накануне Купалья, собрав большой отряд, Обухович велел копать возле стен ров до самого фундамента, а наутро Боноллиус разделил на сажени все пространство от Малого вала до Великого и распределил наблюдение за ними между горожанами, специально назначенными. Ров в полторы сажени ширины был выкопан до фундамента. Здесь трудились все, и стар и млад, и даже некоторые женщины, кто, однако, сам вызвался помогать мужчинам. Ямы были подкопаны под самый фундамент, и там Боноллиус поставил особо шустрых малых, чтобы подслушивать, не ведет ли где неприятель свой подкоп. Но и таким способом не удалось напасть на неприятельские мины, которые, по рассказам пленников, проведены были в разных местах. Затем воевода приказал прорыть в семи местах под стенами подкопы к неприятельским шанцам. Однако, как назло, пошел сильный дождь. Он шел и следующий день. Из-за воды подкопы каждый раз обрушивались. К этой напасти прибавились еще и подземные ключи, заливавшие галерею. Боноллиус в кожаной шляпе, плаще и в высоких ботфортах, весь блестящий от дождевой воды, с несколькими офицерами постоянно исправлял и осушал эти галереи, не только распоряжался, но и лично работал то киркой, то лопатой, укрепляя деревянные подпорки.

Наконец подкопы удалось вывести кое-как в стены, обвести ими некоторые башни и кватеры, однако неприятельских мин так-таки и не нашли. Появилось подозрение, что неприятель ведет подкоп в ров, что посреди замка, поэтому Обухович велел наложить по его краям бревен и приказал страже денно и нощно наблюдать за рвом и, как только московцы покажутся из подкопа, завалить его сверху бревнами. Словом, воевода старался всеми силами предупредить замыслы неприятеля, трудясь лично до седьмого пота, собирая людей, распределяя работы, обходя ночью стены, за всем наблюдая, стараясь исправить все недочеты крепости.

— Хотя как можно все исправить за пару дней, когда крепость приходила в запустение в течение долгих лет! — возмущался Обухович. — Да еще перед лицом трехсоттысячной армии!

Именно столько войска стояло под стенами города, по словам все тех же пленных. Пленных, впрочем, прибавилось: Кмитич сделал еще одну весьма эффективную вылазку, захватив более десяти «языков» и уничтожив до пятидесяти человек, но при этом потеряв трех гусар убитыми и девять ранеными. Однако восемь из десяти пленных, вроде бы типичных бородатых московитов, по-русски знали лишь пару слов.

— Это, наверное, валдайцы или мокша, она же москов, родня мордве и муроме, — говорили знающие смоляне. Однако языка этих москов и валдайцев никто в городе не знал. Как бы там ни было, но от таких «языков» никакой пользы не оказалось, разве что гнать их на стену восстанавливать укрепления под пулями собственного же войска. «Крестьяне с мушкетами» оказались рядовыми пехотинцами в лаптях, которые отличались от мирных лапотников только своими сумками-пороховницами на боку да берендейками через плечо, на которых висели зарядцы — трубочки с отмеченными зарядами пороха.

Город был окружен. Однако посыльный от гетмана как-то умудрился пройти сквозь обозы и доставить пакет Обухови-чу. Там было сразу три приказа. Корфу приказывалось во всем подчиняться Обуховичу. Наконец-то гетман заступился в этом вопросе за воеводу. Правда, несколько поздновато. Корф уже давно полностью подчинялся Обуховичу, и былых препонов никто более воеводе не строил. Кмитичу предписывалось срочно явиться в штаб армии в Орше. Кмитич прочитал этот уже второй вызов в армию и грустно подумал о том, как же он вырвется из Смоленска в Оршу, и с ужасом представил, что может оказаться в плену уже в самом начале войны. Обухович, Корф со своим немецким полком, Боноллиус и всегда строгий и подтянутый Тизенгауз не обращали никакого внимания на жалобы Кмитича. Они выглядели деловито и не проявляли никакого внешнего беспокойства. Корф завоевал уважение Самуэля тем, что трудился на бастионах, как рядовой солдат, и показал себя хорошим канониром: с Большого вала он отменно бил из пушек по окопам неприятеля у Спаса, разрушил прикрытие из туров, выгнал из окопов неприятельских ратников. Сильный огонь из четырех пушек поддерживал и Тизенгауз с Малого вала. Эти немецкие парни, к которым Кмитич не питал большой симпатии по приезде в Смоленск, нравились ему все больше и больше. Он вообще привязался к своим товарищам по оружию, полюбил всех, с кем плечом к плечу делал свое ратное дело, и готов был сложить свою голову рядом с их головами, если понадобится.

Единственное, что оставляло Кмитича в страшном смятении, это даже не Маришка, чья жизнь сейчас находилась в не меньшей опасности, чем и его, а то, что нет возможности выполнить приказ гетмана. Кмитич оборонял Смоленск, но совершенно не знал, что происходит в других местах и кто защитит его родную Оршу. И каждое утро, или даже ночь, одевая ботфорты, натягивая ремень с саблей и целуя в губы молодую жену, после молитвы он говорил себе: «Завтра, вот завтра соберусь и поеду». Но завтра проходило под свист пуль, разрывы ядер, и Кмитич, падая ночью от усталости на кровать, успевал вновь подумать: «Завтра».