Киндернаци - Андреас Окопенко

Туда — в листву, где таится столько возможностей. Мама тоже майски счастливая: «Ну, вот и они — мой Михаю, мой Венку! Да что с тобой, сынок?»

Я опять покраснел и краснею все больше. Мама наслаждается безотказным действием этого механизма.

— Никакой я не Венку! — говорю я, напуская на себя сердитый вид, скрывая печаль и стыдную радость: ведь напоминание об обмене имен с другом, с которым мы дружили на прежней родине и которого я не забыл, как бы сблизило меня с ним, точно так же, как неприличный нож, смешавший кровь Виннету и Шеттерхенда.

Так и не решившись выбрать какую-то одну из открывающихся перед тобой возможностей, провертевшись все время около мамы на кухне, понимаешь, глядя в тарелку с веселеньким морковным супчиком, в которую упали косые лучи закатного солнца, что сделано-то сегодня… Да, что, собственно, сделано за сегодняшний день? И куда улетучились все возможности, которые открывались перед тобой от полудня до вечера?

Уроки? Да, кое-что есть. Из исландской литературы. Я немного позанимался над тем, чтобы приготовить к завтрашнему дню пересказ саги, которая в школе нагоняла на нас скуку. Так ничего и не запомнил. Больше удовольствия доставила «Эдда»:

Будет он грызть

трупы людей,

кровью зальет

жилище богов,

солнце померкнет

в летнюю пору,

бури взъярятся…[23]

— Ты и правда все сделал? — спросила мама, заглянув мне для верности в глаза, затем по-праздничному достала подальше запрятанное любимое сокровище — «Историю искусства» в серебряном переплете — и показала мне картинку, которой я еще ни разу не видел.

— Только смотри — самому не листать! Взгляни-ка на эту чепуху!

Мы с мамой наперебой качали головами, обменивались сравнениями и замечаниями. «Механическая машинка-щебеталка» художника Клее вызывала у нас обоих неудержимые припадки смеха, так что мы, можно сказать, животики надорвали. Было ужасно больно и несказанно весело.

Потом мне разрешили — «Пожалуйста, бери, если хочешь» — почитать юмористическую книжицу, пока мама ведет приготовления к вечеру, потому что весь день уже прошел, и теперь она собственноручно, безжалостной взрослой рукой, приканчивает самый прекрасный день, какой только есть на свете. Немецкий солдат, всегда питавший некоторую слабость к Шопену и старательно избавляющийся от этой привычки с тех пор, как попал в Польшу, потому что родина упадочнического музыканта засыпала его клопами, позабавил меня гораздо меньше, чем «Механическая машинка-щебеталка». Ну, вот. Скоро уже и папа придет домой.

Военная игра на местности. Первая военная игра на местности. Мальчишки юнгфолька — закаленные люди. Осенняя местность. Летняя растительность истлевает. Местность: не парк, где чинно гуляют по дорожкам, не лес, где ходят по проложенным тропинкам, местность — это земля в состоянии каменного века, и ее надо пересекать вдоль и поперек и по вертикали. Местность: земля, но военная, на местности передвигаются с планшетом, светящимся компасом и фонариком, производят разведывательные и боевые действия, ее захватывают. Юнгфольковские мальчишки немногословны и верны… Штурмуем наискосок вершину холма; листва рябит желто-зелено-красными вспышками сигнальных ракет, и все кругом на что-то такое похоже; нечувствительными по колено ногами пересечь холодный, разлетающийся мокрыми брызгами ручей, потом, цепляясь за обламывающиеся кусты, карабкаться вверх, в кровь раздирая руки об острые шипы, но взяв указанную высоту, которая на деле оказалась расположена на сто метров выше, и тут, позабыв о друзьях-противниках с повязками другого цвета на рукаве, которые у взятых в плен полагается срывать, наброситься на сизые, желто-красные ягоды, потом прыг в овраг, дна было не видно, и ты шлепаешься плашмя на мокрую скользкую глину и катишься вниз; кто засвистит в свисток, тот уже дезертир, а тут, откуда ни возьмись, столбиком заяц в виде препятствия, обоюдный испуг, ты вроде бы мчишься на него и в то же время летишь кувырком то ли вниз, то ли вверх и благополучно приземляешься среди цветов в осеннем желто-красном чужом саду перед носом у старичка, тот ругается вовсю, ты снова спасаешься бегством и попадаешь прямехонько в протянутые навстречу руки приятелей из вражеского стана, которые лупят тебя почем зря, вот уже и морда расквашена, и сорвана повязка, и враги, скрутив тебя так, что не продохнуть, волокут по круто вздымающимся желтым, бурым полям, по тучным пологим пашням в плен, к своему костру, от которого исходит густой сизый картофельный дух, слава Богу, тебя хоть не бросают в огонь, чтобы поджарить вместе с картошкой, юнгфольковские ребята — настоящие товарищи; теперь еще карабкайся на вертикальную скалу и полезай в медвежью пещеру, образовавшуюся в желтой, осыпающейся стене каменоломни; ой, не могу; но меня уже подсадили, подтолкнули на первый уступ, а дальше бросили одного — выбирайся сам как умеешь; ой, я же не могу, у меня не получится; руки все вдрызг — тут и там кровь и земля, загноятся ведь, отчаянно колошматящие башмаки крошат последние остатки жалкой опоры; для юнгфольковских ребят — а что же тогда будет дальше, год за годом, как же я выдержу и гитлерюгенд, и трудовые отряды, и военную службу — главное это честь. И каждая местность — вот такая. Каждая, каждая местность!

Юнгфольковский сбор. За мальчуганом приходит другой, — с румяными, обветренными щеками, — уже большой мальчик, одетый в форму, он вызывает маленького на «службу», маленький тоже заливается румянцем, оттого что пришедший за ним солидный мальчик — он уже вожатый — держится так дружелюбно и вызывает симпатию. Так, парой, словно в одной военной упряжке, они проходят по улицам, направляясь на сбор юнгфольковцев. Мимолетно в душе приглашенного поднимается досада, но это продолжается только до первого перекрестка. Начиная от перекрестка, от которого ответвляется улочка, ведущая мимо садовых делянок, одетых в майскую зелень, полных цветочной влажности, приступ радости меняет все настроение прогулки. Наконец перед Домом гитлерюгенда, в толпе товарищей, буря улеглась, оставив после себя спокойное сознание долга, свойственное немцу.

Или же: в одном из садоводческих районов Вены, состоящем из беленьких одноэтажных домиков, оплетенных, увитых, до крыши заросших зеленью, прихотливо группирующихся и образующих между собой лабиринты, этих домиков, перемежающихся с садовыми участками, среди которых во все стороны протянулись бесчисленные крошечные улочки, в этом идиллически нетронутом, чистеньком осколочке социал-демократических времен, когда каждому рабочему с его работницей-заботницей можно было получить «шреберовский» садик, каждому — свой кусочек земли, огороженный проволочной сеткой или живой изгородью, полный воздуха, света, солнца, наступил майский вечер и пролил еще тепловатую вечернюю прохладу, в которой вместо густого благоухания пахучих цветов повеяло свежим запахом влажной зелени.

Или же: пока шли от Хозяйства до Дома гитлерюгенда, Анатолю так захотелось — да так сильно, что он, казалось, многое на свете готов был за это отдать, — свернуть в улочку с кинотеатром и смотреть там, сидя в ложе с родителями, что-нибудь занимательное, а после, непривычно припозднившись, брести с ними домой этим раем, полным цветов и майских листочков, дурачась на каждом шагу от бьющего через край задора, возвращаясь под своды уже иначе — строже — зеленеющей лиственной сени, зная однако, что в стенах дома тебя ждет удовольствие беседы и какое-нибудь маленькое, но существенное лакомство.