Киндернаци - Андреас Окопенко

— Где же твоя удаль?

И тотчас на моем плече оказывается железная рука учителя физкультуры:

— Витров! По-твоему, ты очень хорош, когда насмехаешься над теми, кто еще слабее тебя?

Самое жестокое наказание для меня — вот это словечко «еще». Но вот мы наотдыхались, напились, и уже пора покидать широкую лягушечью площадь перед лягушечьей гостиницей, и мы, оставив позади городок, углубляемся в длинное Ущелье Обратного Пути, Голода. Где-то в дороге возникает мучительное желание: вот бы сейчас молочка! Молоко стоит в кирпичном прохладном помещении и, побулькивая, льется голубоватой струей из коричневого глиняного прохладного кувшина. Наконец-то я могу снова подойти к Шлезаку. Что же он, совсем, что ли, про меня забыл? Все мы усталые, всем хочется пить, но я заговариваю с ним.

— Эх ты, придурок, — только и ответил Шлезак и куда-то смылся. И вот я один, без друга, на всю жизнь, и так продолжалось, пока нас всех не усмирила столовая, быстро распределив по местам, и тут уж стало ни до чего, кроме тугих, розовых на изломе сосисок в оранжевой гуляшной подливке, красующихся на картофельном пюре, которое мы с голодухи торопливо поедаем, то и дело обжигаясь.

Троица. Свидание с родителями. Вокзальное ограждение. Ведь сегодня же Троица. Неужели вокзал не украсили? Путь по узким улочкам, пыльным, извилистым, слегка подымающимся в гору. Сияние двойного солнца. Зелень зеленеет вовсю. Пейзаж, как овощи, городок, словно нарядное блюдо на деревянном подносе. Сперва по жаре, потом ныряешь — не то чтобы в прохладу, — но хоть в полумрак. Тут тоже стоит жара, но покоричневее, не такая жгучая, хотя тоже довольно душно. Зато целое приключение: однодневный филиал родительского дома прямо тут, в Храце! Без начальствующих вожатых, учителей, без товарищеского присмотра сидеть в кресле, по обе стороны от тебя — только свои, и дверь заперта. Радость, радость! Всех событий не перечесть, ты захлебываешься, так что сплошной хаос: серьезные жалобы, очень серьезные жалобы, тут же насмешки, планы на будущее. Про войну, про Роммеля в Африке. Радость, радость. И до вечера еще далеко!

Шефферы хотели… Ну ладно! Совместная прогулка подпортила праздничное событие: родители, сразу очень повзрослевшие, делятся своими заботами, сын молча плетется рядом с товарищем. Но зато утро было безгранично свободным, окрестный пейзаж беспредельным, Храц — вольным городом, и, в сущности, все так и остается.

Шлезак. Лицо, домогающееся признания (Д.), пройдя все предварительные стадии интриг, обычно практикуемых, пока общение происходит в рамках широкого круга, постепенно сближается с предметом своих домогательств (П.). П., как это обычно бывает, оказывается в центре внимания лица Д. «незаслуженно», просто в силу того, что именно таков, каков есть, вследствие определенных особенностей ранней и основополагающей фиксации Д. или же вследствие структурной случайности, благодаря которой он в решающий момент встретился тому на пути. П., со своей стороны, немного заинтригован тем, что неожиданно оказался объектом столь пристального внимания, однако если игра слишком затягивается, П., испытывающий смутное чувство неловкости, начинает сопротивляться экзальтированной и, по сути дела, непонятной для него попытке навязать ему роль центрального персонажа. К этому моменту процесс сближения, развивающийся при одновременном исключении оказывающих отрицательное или отвлекающее воздействие третьих лиц, достигает такой точки, когда оно становится общим делом Д. и П., и, как полагает Д., открывает дорогу к «решающему» событию, «скрепляющему» их отношения. Без участия каких-либо других лиц, за исключением незначительного — но, с другой стороны, очень даже почетного — довеска, который представляют собой родители П. Эта исходная ситуация дает человеку (Д.) такое ощущение, что весь мир открывается перед ним; он и впрямь видит этот мир со всеми его подробностями — каждым камешком и каждым кустиком, — воспринимая его в неразрывной связи с П.: весь мир располагается лицом к П., окружая его амфитеатром, подобно тому, как сидят на картине внимающие святому Франциску зверюшки. Витров был счастлив.

Родители Шлезака, прибывшие погостить в Храц, зовут Витрова на прогулку: «Пойдем с нами! Наш мальчик столько о тебе рассказывал». Горячая волна счастья теплым током по всему телу. Куда бы ни шли родители Шлезака, они повсюду пестуют уютную садовую деляночку. Ни дать ни взять — родители жениха и невесты… Хотя, пардон, наш Витров — Олд Шеттерхенд, а Шлезак «его» неразлучный Виннету, и вместе с тем во многих отношениях больше похож на смирную кобылу: Сегодня она настроена особенно покладисто и смирно, благодушно плетется обок рысцой и даже дает повод поверить в обоюдность ныне зарождающейся дружбы. Папаша верного Виннету озабоченным взглядом из щелочек, под которыми вспухают одутловатые подглазья и обвислые щеки, посматривает на своих мальчиков, но мамочка из-за оградки садовой деляночки произносит: «Погляди-ка на Витрова — румянец во всю щеку!» При этих словах дурачок бледнолицый весь так и напружинился.

Какую-то часть пути приходится, хочешь не хочешь, пройти по берегу унылого, холодного Кампа. Олд Шлезак хорошо знает дорогу, поэтому Витров спрашивает:

— А болото здесь есть?

— Вам лучше знать, вы же тут уже не знаю сколько времени живете!

Но тут Виннету — верный друг, с которым мы одна душа, одно сердце, — в тот же миг отозвался и молвил:

— Мы одни в лес не ходим.

И вот уже мы выбрались на сухое место, и кругом пышная зелень празднует майское обручение.

Путь ведет туда, где гуляют олени, куропатки, бегают зайцы. По крайней мере, об этом напоминает полевой бинокль, который болтается на шее Олд Шлезака, и, как я только теперь догадался, увеличение у него вдвое больше, чем у моего любимого папиного цейссовского, зато этот не пахнет так хорошо, как наш, домашний, который до самых линз пропитался запахом кожи, и видимость не такая резкая, как у нашего, и поле зрения не обведено, как очками, желто-лиловыми кругами, хотя оно здесь, правда, и шире, и размечено как по книжке.

Витров, весь бледный, последним вскарабкивается по лесенке на обзорную вышку, зато взобравшись, пробует на прочность шатучие перильца. Обозревает в бинокль широкие заячьи просторы; сейчас он — безногий, глубоко воткнутый в цветочный горшок Нельсон, несмотря ни на что продолжающий командовать сражением, воткнутый в тучную, червивую землю садовой делянки, для того чтобы заново отросли у него долговязые ноги — штатив полевого бинокля. Услышав, что отсюда, сверху, можно отлично проводить землемерную работу, Виннету оскорбительно равнодушно отвечает, что ему на это чихать, а Олд Шлезак проявляет некоторый интерес. Охотничьи рассказы папаши Шлезака, мамашины — про места, где они побывали, и про каких-то знакомых, цветисто перевитые садово-деляночными украшениями и слегка сдобренные майоранчиком ее словоизвержений, Витров пропускает сквозь себя без задержки — в одно ухо вошло, в другое вышло, как пронесло.

— Слушай, расскажи-ка своему другу, — это магическое слово тотчас же почти исцелило Витрова от страданий по поводу так и не состоявшегося чуда великой дружбы, — расскажи-ка ему, как в тебя стреляли!