Главная тайна горлана-главаря. Книга 4. Сошедший сам - Эдуард Филатьев

Прежде всего и раньше всего – про ценность Есенина… Ты скажи, сделал ли ты из своих стихов или пытался сделать оружие класса, оружие революции? (Аплодисменты.) И если ты даже скапутился на этом деле, то это гораздо сильнее, почётнее, чем часто повторять: "Душа моя полна тоски, а ночь такая лунная". (Аплодисменты.)»

Этими словами Маяковский явно стремился обесценить творчество почившего поэта. Но главный свой удар поэт-лефовец наносил не по «есенинщине», а по литературным критикам: Льву Сосновскому, Вячеславу Полонскому, Александру Воронскому и Максиму Ольшевцу, сказав, что…

«… эти ольшевцы делают ежедневную литпогоду…

Я очень советую, товарищи, следующий доклад поставить на тему о редакторской критике, потому что Есенины сами по себе не так страшны, а страшно то, что делают из них товарищи Полонские, товарищи Воронские и товарищи Сосновские…

То, что сейчас делают из Сергея Есенина, это нами самими выдуманное безобразие».

Литераторы, упомянутые Маяковским, конечно же, крепко обиделись. А Вячеслав Павлович Полонский (главный редактор журналов «Красная нива», «Новый мир» и «Печать и революция») через несколько дней (18 февраля) записал в дневнике:

«Вчера очередное (3-е) собрание сотрудников “Нового мира”. Чужие люди. Недоброжелатели. Качалов читал рассказ А.Дымова “Иностранцы”…

Качалов – великолепен. Маяковский – груб. Читал свои стихи, не принятые Степановым – без успеха. Зазывал “высказаться” – выступил Раковский и показал, что его стих (“Послание молодёжи”) реакционен, идеалистичен…

Ив. Ив. Скворцов рассказывал мне, как Маяковский громил его за фельетон Ольшевца о ЛЕФе:

– ЦК партии поручили мне это дело, а вы ругаете.

Скворцов:

– Я также – член ЦК, а не знаю, когда вам ЦК это поручил.

Маяковский ретировался.

Груб, нахален, невыносим».

Поясним приведённую нами дневниковую запись. Она весьма любопытная – ведь, начиная с середины 30-х годов, отрицательных высказываний о Маяковском не печатали. Не случайно «Дневники» Вячеслава Полонского опубликованы только в XXI веке.

Что касается рассказа «Иностранцы» А.Дымова, то, скорее всего, имеется в виду писатель Осип Дымов (Осип Исидорович Перельман), который был популярен в России в начале ХХ века.

Степанов, «не принявший» стихи Маяковского, это Иван Иванович Скворцов-Степанов, бывший ответственный редактор газеты «Известия». Видимо, именно тогда, когда он не пропустил в печать стихи Маяковского, поэт и сочинил четверостишие:

«Я мало верю в признанье отцов,

чей волос белее ваты.

Хороший дядя Степанов-Скворцов,

но вкус у него староватый».

Христиан Георгиевич Раковский – это тогдашний полпред СССР во Франции. «Послание молодёжи», не пропущенное в газету «Известия», – это, скорее всего, стихотворение «Нашему юношеству», напечатанное в февральском номере журнала «Новый Леф». Именно в этом стихотворении были строки, которые, пожалуй, чаще всего цитировали в советские времена:

«Да будь я / и негром преклонных годов,

и то, / без унынья и лени,

я русский бы выучил / только за то,

что им / разговаривал Ленин».

В другом четверостишии этого стихотворения поэт говорил о своём происхождении:

«Три / разных истока / во мне / речевых.

Я / не из кацапов-разинь.

Я – / дедом казак, / другим – / сечевик,

а по рожденью / грузин».

В стихотворении рассказывается о поездке Маяковского из Москвы в Тифлис. По ходу поэт описывает «земли моей племена» и сразу выделяет из них тех, кто живёт в столице Грузии:

«Тифлисцев / узнаешь и метров за сто:

гуляки часами жаркими,

в моднейших шляпах, / в ботинках носастых,

этакими парижаками».

Затем поэт восхищается Парижем («я Париж люблю сверх мер») и наставляет молодых людей словами, которые, надо полагать, и насторожили Раковского:

«Смотрите на жизнь / без очков и шор,

глазами жадными цапайте

всё то, / что у вашей земли хорошо

и что хорошо на Западе».

И хотя юношество зазывалось абсолютно советским (пролетарско-большевистским) призывом («Товарищи юноши, / взгляд – на Москву, на русский вострите уши!»), завершался стих строками, которые, видимо, особенно возмутили советского полпреда:

«Москва / для нас / не державный аркан,

ведущий землю за нами,

Москва / не как русскому мне дорога,

а как огневое знамя!..

Три / разных капли / в себе совмещав,

беру я / право вот это —

покрыть / всевозможных совмещан.

И ваших / и русопетов».

Получалось, что Маяковский, взяв на себя «право крыть» омещанившихся сограждан, обращался и к тем, кто проживал на Западе (к «вашим»), и к тем, кто жил в стране Советов (к русакам-«русопетам»).

Не трудно себе представить, как хлёстко отчитал поэта полпред Христиан Раковский, назвав его стихотворение реакционным и идеалистичным.

И сразу возникает предположение: а не придумана ли беспартийность Маяковского в ОГПУ? Лубянке гораздо больше подходил поэт, который не был членом партии, и которого время от времени пощипывали критики в центральных газетах. Гепеушники считали, что так ему будет легче странствовать по свету. И внушали Маяковскому, что именно такой его образ согласован с ЦК. А время от времени из ОГПУ шли рекомендации в редакции газет и журналов, что пора, мол, выплеснуть на стихотворца-лефовца очередной ушат критики.

Задумаемся над этим предположением.

В тот момент широко распространялась книга-памфлет «Маяковский во весь рост», написанная поэтом Георгием Аркадьевичем Шенгели, председателем Всероссийского союза поэтов. В этой книге творчество поэта-лефовца оценивалось резко отрицательно. А поскольку она являлась текстом доклада Шенгели, и с подобными докладами тот продолжал выступать, Маяковский написал стихотворный ответ под названием «Моя речь на показательном процессе по случаю возможного скандала с лекциями профессора Шенгели» и впервые прочёл его в Харькове 22 февраля 1927 года. Стих начинается так: