Юность. Автобиография… почти. Книга вторая. Цикл «Додекаэдр. Серебряный аддон» - Илья Андреевич Беляев

class="p1">— Ну а ты-то где ходишь? — возмущенно спросил Сергей Дмитриевич, недовольно поглядывая на часы. — Ты хоть знаешь, сколько сейчас времени?

— А то нет, — посмотрел на часы. — Без пятнадцати четыре!

— Твои часы на «керосине». Смени масло! Открой глаза — пол пятого уже!

— Да?

Я удивился и не знал, что ответить. Неужели придется все время следить за этой полуразвалившейся техникой и проверять каждый ее шаг по телефону? Да от этого «крыша быстрее уедет». Кому сказать — в квартире куча часов, и ни одни не работают. Что же это твориться? «Точно кого-нибудь побью!»

— Значит, на керосине, — согласился я с мужчиной.

— Ладно, пошли. Ждут только тебя. Вообще-то мы и без тебя смогли бы, но Любовь Васильевна, как тебе известно, всех ждет до конца, не теряя надежды, что тот или иной артист придет. Даже и на Пашу она до конца рассчитывала.

— А разве все уже пришли?

— И ты еще спрашиваешь?

— Даже Вероника?

— О, Вероника! Она пришла самая первая.

— Самая первая? — я не поверил сказанному.

Видимо, ее утром током тряхануло (может розетку с вилкой перепутала или еще что, но мне, к сожалению, не известны все эти подробности). Да еще как тряхануло! Попала, наверное, «под горячую руку»… в смысле проводку. А может, изменилась? Не-ет, что-то менять не в ее привычках.

— Скажу по секрету, ты только не болтай никому, мы даже собирались в четверг распрощаться с ней, то есть просто-напросто выставить за пределы нашего шатра. Слишком уж она воображает и ставит себя превыше всего и всех, но ее сегодняшний приход вселил в нас надежды, что она изменится. Если этого не произойдет, то никогда не поздно помахать рукой.

Слушал я мужчину в пол-уха — занят был какими-то своими рассуждениями, которые почему-то не удерживались в голове и быстро растворялись в небытие. Единственное, что из его слов четко вырисовывалось в подсознании — это «… она изменилась!» Может Вероника и правда изменилась? «Неизвестно, что ожидать в следующее мгновение от женщин!» — говорил Юрий Михайлович, учитель литературы, которого я всегда уважал и прислушивался ко многим его словам, цитируя их по мере надобности, но он этого не любил, а на вопрос «Почему?», отвечал: «Я не диктор и не представитель Думы, чтобы за мной все повторяли!» Отвлеклись мы от темы. Вернемся чуть назад. Так вот, в данном случае, его слова подходят, но не на все сто. Голову «сломать» можно! Почему меня наградили таким полетом фантазии? Чем я лучше других? Чем? Ничем!

— Ну, наконец-то! — произнесла Любовь Васильевна. — Я опасалась, что ты не придешь.

— К счастью, я не имею привычки пропускать представления даже по уважительной причине.

— Твой костюм!

Женщина протянула мне расшитый блестками полукомбинезон, мою собственную белую рубашку, ботинки и добавила:

— Выход через пятнадцать минут.

— Рановато что-то сегодня.

— Просто у них в программе что-то не сошлось, вот и решили нас первыми пустить, а за это время исправить все неполадки.

Остальные артисты давно сидели в костюмах и совершенно ни о чем не беспокоились. Это они сейчас так сидят и беседуют друг с другом. Просто никто не догадывается, что будет позже.

— Открывает наше представление цирк!

Начался дуэт акробатов.

Все жонглеры, кроме меня, встали и направились к сцене, в так называемый «кармашек» кулис. Я задержался, демонстративно завязывая (в третий раз) левый ботинок.

— Ты скоро? — спросила Аня, выглядывая из-за двери.

— Да-да, уже иду.

Завершив свое дело, я успел как раз вовремя, и мне даже почти не пришлось ждать своего выхода. Как шел из гримерной, так и пошел дальше на сцену. Номер прошел безупречно. Даже Подчечуйкина с вечно «дырявыми руками» не уронила ни одного мяча, чем несказанно порадовала Любовь Васильевну. Видимо, Оля пыталась доказать, что может пригодиться в Хагене. И почему туда все хотят попасть? Дома плохо, что ли?

Заслужив бурные свистящие аплодисменты, мы вернулись в гримерную.

— Отлично справились! — похвалил Сергей Дмитриевич.

— Вот можешь же нормально кидать, когда захочешь, — обратилась руководитель к Подчечуйкиной. — И не надо делать такое невинное лицо. Ты, так же, как и я, прекрасно знаешь, что тебе учиться и учиться, и путь твой к завершению обучения не близок, хотя и не стоит на месте…

— Извините! — вмешался я. — Можно мне уйти, а то сегодня крупные дела намечаются… скоро!

— Пожалуйста. Тебя никто не задерживает. Разложи реквизит и костюм по чемоданам, и можешь быть свободен.

Сделав все, как говорила Любовь Васильевна, я направился к выходу и как раз вовремя.

— Опять мне ботинки завязали! — громыхнул голос Вероники.

— И мне… и мне… — послышалось со всех сторон.

— Только догоню — пришлепну сразу! — это уже Света.

В меня полетела пустая консервная банка (где откопали такой антиквариат), но упала далеко позади. А я тем временем шил подальше уйти. Действительно, никогда не узнаешь, что им может прийти в следующий момент.

Шел я так быстро, что, честно говоря, не сразу заметил Игоря, прогуливающего со своими друзьями. Как можно более незаметно я проскользнул мимо (увидит — не отвяжется) и даже успел на автобус, на котором уже не катался недели две, а с улицы Ленина и того больше. Иногда, когда куда торопишься, ну никак не дождешься его, зато в любой другой момент — пожалуйста, едут один за другим. Проверено, можете не проверять!

Полчаса — и я дома. Только вот делать ну совершенно нечего. Почему я люблю цирк? Да потому, что это всегда праздник, веселье, счастливые улыбки на лицах как окружающих, так и самих артистов. Там я как бы ощущаю себя в «своей тарелке», но нельзя забывать, что программа не бесконечна, а выступление, даже только что начавшееся, неумолимо приближается к завершению. А что делать потом, приходя домой? Вспоминать, как удачно оказались связанными шнурки у Ани и Светы? Может, грустить о неудавшихся трюках или радоваться получившимся? Все это в прошлом, в мечтах, в «Мечте», которая зачеркнула еще один день гастролей и ни под каким предлогом не собиралась останавливаться на достигнутом. Как жаль, что нельзя всегда находиться при цирке, при манеже, который навевает стародавние (прошлогодние) выступления. Я почему-то всегда грущу по вечерам, после новых премьер. Может от избытка чувств? Может от одиночества? Неужели воспоминания беспокоят меня одного?

Пересев на стул, я стал вглядываться в ночное небо, в многочисленные, рассеянные далеко друг от друга звезды, распространяющие, как мне показалось, тепло. Этим можно было любоваться до бесконечности, то есть до самого утра. Они будто вдохновляли на иное творчество, хотя я отродясь ничего не писал, кроме, разумеется, школьных