Время неприкаянных - Эли Визель

«Ты ничего не нашел, что указывало бы на тайные помыслы, на подрывные намерения? Ни одного проявления ревизионизма? И критических высказываний о нашей политике нигде нет? Даже сомнений и колебаний?» Постепенно его голос и выражение лица стали угрожающими: «Предупреждаю тебя, не вздумай его защищать! Ты сильно рискуешь! Подумай о себе!»

Яша думал. И никому не мог довериться. Нина? Зачем впутывать ее в историю с непредсказуемыми последствиями? Он всячески уклонялся от встреч с Фишелем. Тот несколько раз звонил, приглашая его либо на какое-нибудь памятное мероприятие, либо на банкет в честь заезжего еврейского писателя, но Нина по его поручению отвечала, что он болен или вышел. Яша ощущал смутную вину перед ним: как оценит прокурор русский перевод его сочинений на идише? Впрочем, перечитав некоторые стихи, Яша в конце концов обнаружил кое-где неудачные выражения и неверно поставленные запятые, которые отчасти затемняли смысл фразы. Кроме того, ему попалась рукописная молитва, где оплакивались жертвы Бабьего Яра. Фишель Кпейнман сочинил ее в 1944 году, сразу после освобождения Киева, и с явным неодобрением поминал в ней молчание нееврейского населения города, а стало быть, украинских коммунистов, которых в городе было немало… Прочитав ее в первый раз, Яша разрыдался. Но тут же опомнился: в мозгу его зажегся сигнал. Этот крик боли походил на критику Партии! В руках прокурора это могло бы стать смертельным оружием! Что делать? Как защитить бывшего боевого товарища? Молитва фигурировала в тщательно составленной описи сочинений Клейнмана.

«…тогда, — рассказал нам Яша в тот день, когда наша группа обсуждала болезненную ненависть Сталина к еврейским писателям, — я, как последний дурак, решил защитить несчастного поэта, виновного только в наивности, обманув неумолимого следователя. Я не уничтожил стихотворение — просто переложил в другое место, оставив без перевода.

Конечно, я ожидал гневной реакции Павла Борисовича, но не был готов к той буре, от которой задрожали стены его кабинета. Он обвинил меня в том, что я пособник предателя и саботирую работу коммунистической юстиции. Стуча по столу кулаками, он вопил:

„Куда девалось вещественное доказательство за номером 122? И не говори, что ты его сожрал или оно улетело!“ Я ответил, что этот листок имеется в деле. Он потребовал предъявить его. Я показал. „Но он не на своем месте. Ты зачем переложил его в конец, спрятал, скрыл под другими документами? И почему не перевел?“ На это у меня был заготовлен ответ: „Я переводил только опубликованные сочинения. Ведь это же ваши инструкции?“ — „Нет, таких инструкций я не давал! Я четко и ясно приказал тебе: перевести все, что написал предатель Фишель Яковлевич Клейнман“. Я сказал, что неправильно его понял. И что готов немедленно перевести рукописное стихотворение. „Можешь не трудиться, — крикнул он. — Перевод у меня уже есть. Вот он…“ Тут я понял, что он мне не доверял. И пригласил еще одного переводчика. А тот оказался не столь щепетилен, как я… или же побоялся прибегнуть к моей уловке, зная о неизбежных ее последствиях. Которых теперь ожидал я. Я был уверен, что никогда не вернусь домой. В соседней комнате печально известная тройка, конечно, уже готова судить меня. Сколько я схлопочу? А Нина, что будет с ней? Между тем следователь решил сменить тактику: „Ладно, стихотворение ты все-таки переведи. Я сравню обо перевода. Ну, за работу“.

Три странички я накатал меньше чем за час. Позже я смог посмотреть вариант анонимного переводчика. К моему изумлению, благодаря небольшим изменениям этот вариант выглядел не таким компрометирующим, как мой. Иначе говоря, мой конкурент оказался более проницательным и мужественным, чем я. В конечном счете именно из-за моей глупости, которую я считал геройством, Фишель Клейнман, бесстрашный солдат и досужий стихоплет, был приговорен к смерти… А я к семи годам лагерей… Нина бросила меня… Возможно, ее заставили… Спасло меня то, что к власти пришел Никита Хрущев… Но с тех пор поэзия приводит меня в ужас».

— А следователь Павел Борисович? — спросил Болек.

— Насколько я знаю, он по-прежнему служит в органах.

— Ты все так же его ненавидишь?

— Только когда слушаю стихи.

Яша улыбнулся.

— А ведь говорят, что поэзия исцеляет от ненависти.

Яша так никогда больше и не женился.

В человеке, который сделал попытку исцелить меня, когда сам я уже не знал, кто я — Гамлиэль, Петер или другой человек, — мирно уживались доброта и сила. Не знаю почему, но он напоминал мне Маймонида, о котором Данте сказал, что видел его в первом круге ада. Итальянский поэт называет его «Учителем познания».

Рядом с ним я пережил драгоценные, незабываемые мгновения.

Я вновь вижу себя сидящим напротив него в его комнате, много лет тому назад. Он жил в Милля[8]Касабланки. Колетт еще не вошла в мою жизнь. Я был молод и недавно встретил девушку, в которую безумно влюбился. Эстер, ее звали Эстер. Хиромантка, она была хиромантка. И гадалка. Предсказывала будущее по картам. Стройная, с чарующим лицом, обжигающим взглядом, порой экзальтированная, порой капризная, с полураскрытыми губами, взывающими к поцелую: она напоминала мне Суламиту из Песни песней.

Я познакомился с ней на корабле, плывущем в Израиль. До нашего прибытия оставалось два дня. Я увлеченно беседовал с белокурой вдовой: взор ее был жадным и испытующим, флирт она поощряла с тонким и опасным умением — дарила надежду на неведомые прежде радости. Но я знал по опыту, что не получу от нее ничего, поскольку это просто кокетство. Внезапно в глаза мне бросилась молодая женщина восточной наружности, и я забыл про вдову. То была Эстер. Мне нравилось смотреть, как она клонит голову к плечу. Ее пронизывающий взор воспламенил меня. Я желал ее всеми фибрами своего существа. Тело мое жаждало ее тела. Но между нами обоими, словно баррикада, воздвиглись детские представления о невинности. Вместо того чтобы насладиться настоящим и доставить несказанную радость друг другу, мы провели бессонную ночь в разговорах, делясь мечтами и будущими разочарованиями. Я говорил ей:

— Если ты подаришь мне поцелуй, я подарю тебе историю.

Она отвечала:

— Прежде чем купить, я обычно рассматриваю товар.

Я спросил:

— А ты любишь истории?

Она ответила:

— Что за вопрос, конечно, люблю. Это связано с моей профессией. Если бы ты знал, какие истории мне приходится рассказывать тем, кто приходит узнать судьбу.

Я глубоко вздохнул, набираясь храбрости, и сказал:

— Хорошо, Эстер, слушай историю, которую я сам еще не знаю:

«Сидя на облаке, мечтатель мечтал. Он ожидал женщину, которую готовился полюбить и уже любил. Неужели она встретила кого-нибудь красивее и моложе? Заблудилась в тропках, ведущих в лес, забыла место, где он ждет ее? Тревога мечтателя становилась столь тяжкой, что грозила опрокинуть облако. Тогда он попытался подумать о других вещах, других существах. О птицах, которые порой пели, порой насмехались. Приятно было слушать их щебетанье. Еще он подумал о деревьях: о, какое счастье впиться зубами в плод, когда испытываешь жажду! Он вспомнил также о юной танцовщице, гречанке или турчанке, которая метнула на него быстрый взгляд со своей далекой сцены. Смог бы он полюбить ее? Возможно, но не так, как сейчас. Ту, что была любима им сейчас, на этом облаке, он любил сильнее и горячее, чем всех остальных. Он любил ее за губы — они были его убежищем. Но она заставляла себя ждать. И это становилось утомительным. Для него, но также и для облака, на котором он сидел. Спуститься? Он рисковал потерять ту, что должна была прийти к нему. Она знала толк в облаках. Могла назвать их и описать. Останемся здесь, решил мечтатель. Она придет. Ждать уже недолго. Разве не говорила она, что тоже любит его? Что жаждет его? Однако мгновения уходили, складываясь в часы, а женщина его мечты все не шла. Тогда мечтатель в отчаянии решил покинуть облако и отправиться туда, где разбитые сердца обретают покой, пойдя ко дну. Он был уже внизу, когда услышал самый теплый в мире голос — тот, что звучал в унисон с его голосом, когда он говорил ей о вещах, о которых не мог бы сказать никому другому. Голос любимой женщины. Ее звали…»