Время неприкаянных - Эли Визель

— Мой друг страдает, — сказал Шалом.

— Отчего он страдает?

— Он влюблен.

— И что же? Он достаточно взрослый, чтобы знать: любовь настолько близка к счастью, что не может не соприкасаться со страданием… В кого он влюблен?

— В одну здешнюю девушку.

— Кто такая?

— Ее зовут Эстер.

— А, возлюбленная царица… Некогда она спасла наш народ в Персии.

Желая сказать хоть что-то, я возразил:

— Это другая Эстер.

— Откуда ты знаешь? А если я скажу тебе, что в твоей Эстер живет душа нашей, ты будешь не так страстно любить ее?

Испуганный его закипающим гневом, я пробормотал:

— Нет, нет, я буду так же любить ее, буду любить, каким бы ни было ее происхождение.

Рабби успокоился:

— Господь, будь Он благословен, сводит души. Ваши, ныне пребывающие в разлуке, когда-нибудь соединятся, обещаю тебе.

— Когда-нибудь, когда-нибудь, — вскричал я, — но когда же?

— День сей будет светоносным и долгим, самым долгим, ибо бесконечным и бесконечно священным. Это будет день освобождения.

Неожиданно для себя самого я улыбнулся.

— Но, рабби, я не думаю, что смогу терпеть так долго.

— Так долго? — вновь вскипел он, содрогнувшись всем телом. — А если это случится завтра? Что знаешь ты о тайнах времени, делающих его бесконечным?

— Рабби, — ответил я, внезапно осмелев, — сейчас меня интересует бесконечная тайна любви.

— Ну, это тайна одна и та же, — отрезал рабби Зусья.

Я простился с ним, испытывая чувства потери и сожаления: встретил ли я его слишком рано или слишком поздно? Срок действия моей визы истек, и мне пришлось покинуть Касабланку. Позже, во время исхода евреев из Марокко, он и Шалом эмигрировали не в Израиль, а в Соединенные Штаты: диаспора нуждалась в вершителе чудес больше, чем еврейское государство. И здесь, в Бруклине, наши пути опять сошлись. Работая над книгой для одного протестантского теолога, искавшего свои еврейские корни, я завел знакомства в кругу хасидов. С Шаломом я встретился на каком-то празднестве. Он был рад вновь увидеть меня. А рабби Зусья, где он?

— Недалеко отсюда. Пойдем к нему?

Больше не было сказано ни слова.

— Ну, как Эстер? — сразу спросил рабби, протянув мне руку.

— А как Мессия? — парировал я.

— Один из Мудрецов Талмуда был убежден, что Спаситель явится случайно. Я нет. Ибо я верю, что приход Его будет плодом наших молитв, наших гневных отповедей, как и наших битв. Если ты настаиваешь, я готов поклясться тебе всем самым для нас священным, что в конце концов мы победим в этой борьбе и отпразднуем нашу победу, танцуя с самым блистательным и прославленным из наших наставников!

— Я не умею танцевать, рабби.

— Научишься. Обещай, что будешь заходить. Часто.

— Обещаю, рабби.

…Я стал постоянным гостем в его скромном жилище. Подобно Благословенному Безумцу из моего романа, он приобщил меня к изучению тайных, дарованных в откровении текстов, в которых Господь, как и Его смертные творения, преисполнен безмерной и печальной любовью к изгнанной Шехине. Он ищет ее, чтобы освободить посредством собственного спасения. Каждый раз, увидев меня, рабби Зусья бросал мне короткое, как приказ, слово: «Подойди!» И я шел к нему, словно жаждущий воды и жизни.

До того дня, когда демоны мои оказались сильнее: они убили во мне эту жажду.

…Больной, дошедший до предела, я ничего и никого не жду. Одинокий и всеми забытый в крошечной комнатке в Манхэттене, недалеко от Гарлема, я убежден, что скоро меня не станет: я начинаю тихонько соскальзывать к смерти. Кишки мои опустошены, ум тоже. Если бы не боль, давно уже я бы впал в забытье — именно она держит меня в сознании, можно сказать, в здравом рассудке. Никогда я бы не поверил, что тело мое станет моим палачом, моим врагом. Что же я сделал ему, если оно с такой жестокостью ополчилось против меня?

По правде говоря, не тело мое болеет, а я сам. Тело же мое — это не я. Более ничего во мне не осталось, что есть я. Я внушаю себе отвращение, я себе ненавистен, я себе противен. Я желаю смерти своему «я». Я сделал все, чтобы достичь этого. Пренебрег дружбой, допустил в себя уныние и тоску. Каждая мысль приближала меня к открывшейся передо мной пропасти. Каждый вздох обновлял мое отчаяние. Всех, кого я любил, у меня отняли. К чему создавать новые привязанности? Зачем продолжать поиск слов на ветру? И просыпаться в бесплодном мире? Пропало желание открывать красоту лица, величие дерева. Тысячи голосов призывали меня отречься. В конце концов я проглотил содержимое десяти белых пакетиков, потом еще пяти — все, что у меня оставалось. Но Смерть меня не захотела. Она карает за то, что я ее потревожил. У меня все болит.

Внезапно раздается стук в дверь. У меня нет сил спросить, кто это, сказать гостю, чтобы убирался, ибо в этом состоянии я никого не хочу видеть. Стук усиливается. И вот дверь открывается: я забыл ее запереть. Кто же это?

— Тебе, значит, нравится болеть? — слышится наигранно шутливый голос.

Это Шалом.

— Я принес тебе питье. Куриный бульон. И горячий чай. Лучшие лекарства в мире.

Мне хочется ответить ему: не для той болезни, что меня поразила, но я слишком слаб для споров. Я лежу не шевелясь, и тогда он помогает мне приподняться, продолжая говорить обо всем и ни о чем, словно желает убедиться, что я еще способен слушать и пока не умер. Мне удается проглотить несколько ложек супа, несколько глотков чая. Сначала я чувствую себя оглушенным, но потом силы возвращаются ко мне.

— Шалом, — говорю я, — как ты узнал? Кто сказал тебе? Может, ты ясновидец?

— Я нет, — отвечает он, посмеиваясь в бороду. — Это наш рабби.

— Каким образом? Объясни.

Кашлянув, Шалом начинает рассказывает: сегодня утром после молитвы рабби Зусья спросил его, встречался ли он со мной в последнее время. Шалом ответил, что нет — вот уже несколько недель не встречался.

— А я вчера вечером увидел его, — объявил рабби, — и у меня создалось впечатление, что он готовится перейти на ту сторону. Меня он избегает, и это может ему повредить. Ему плохо, совсем плохо. Он в большой опасности.

Рабби приказал Шалому немедленно пойти ко мне и принести что-нибудь поесть. Потом отвести меня к нему. Срочно.

Зрение мое становится необычно острым. Безмерная ясность, мягкая и горячая, вдруг ложится на все, что отвергало, едва коснувшись, мое воображение: мне кажется, я способен наконец раскрыть то, что пыталась утаить моя душа.

— Когда же мне идти к рабби?

— Как только почувствуешь себя лучше.

И после паузы:

— Мы пойдем вместе. Нет, нет, не спорь. Рабби запретил мне покидать тебя.