Валентайн - С. П. Сомтоу

Эйнджелу повезло: он тянул жребий первым и вытянул четверку. То есть ему выступать последним. Самая лучшая из позиций. Теперь главное — не сорвать ту высокую ноту...

— Моему сыну досталось последнее место! — воскликнула мать, хотя ее никто не просил орать. — Это нормально, милый?

— Конечно!

Ну почему она никак не оставит его в покое?!

Габриэла приложила палец к губам, и мать смутилась, как девочка-школьница, получившая нагоняй от учителя.

Первого финалиста уже пригласили на сцену. Это был Ирвин Бернштейн из Нью-Йорка. Ирвин вздохнул:

— Надо мне изменить фамилию. В первую очередь. Ненавижу свою фамилию, говно на лопате. Вот у тебя классное имя: Эйнджел Тодд. Вот бы меня так звали.

— Удачи, — сказал ему Эйнджел. Его мать и мать Ирвина обменялись колючими взглядами.

Женщина-гример быстро напудрила ему лицо, и его чуть ли не за руку потащили навстречу слепящему свету на том конце коридора.

* * *

• ищущие видений •

Она закрыла глаза и увидела, как мальчик сходит с дерева.

Было холодно, и ее бил озноб, и она вцепилась в руку мужчины, как девочка-подросток, которая смотрит фильм ужасов.

На шее у мальчика багровеет полоска, и кровь сочится из ссохшихся глаз.

* * *

• колдунья •

Она стоит перед деревом и освобождает распятого мальчика. Тянет гвозди зубами. Ее чрево пульсирует силой, что истекает из умирающей лягушки.

Каким-то непостижимым образом свет солнца пробился сквозь непроницаемую листву. Она боится его. Он набрал силу. Стал слишком сильным. Как у него получилось? Может, она не одна, кто держит его в своей власти? Может, есть кто-то еще?

— Ты нужен мамочке, — шепчет она.

Она думает про себя: «Ты — бабочка, наколотая на иголку, я воткнула иголку тебе прямо в сердце, и только я смогу ее вынуть...»

Она заворачивает неумершего мальчика в свой черный плащ. Кровь стекает с его ладоней на сухие шуршащие листья. Она прижимает его к себе; теперь они напоминают пиету[46] — нечестивую, непристойную. Наверху шелестят черные листья, ветви тихонько постукивают, как иссохшие кости.

За стенаниями мертвого ветра проступает пронзительный голос другого ветра — того, который светлее и ярче. Этого она и боялась. Иная сила вступила в действие — стихийная, неуправляемая, — и Симона отнюдь не была уверена, что она сможет ее контролировать. Какая сила на этой земле обладала достаточной мощью, чтобы смести барьеры между сном и реальностью, пронзить темноту, созданную Симоной, и воззвать к существу, которое она держала в плену?

— Не слушай их, сын мой, — сказала она, целуя сухие губы. — Это всего лишь тени. Кто может встать между нами? Мы здесь только вдвоем — в нашей замкнутой вечности.

"Надеюсь, мне удастся его удержать. Надеюсь, мне хватит силы. Помоги мне, Шанго. Помогите мне, древние силы. Помогите мне.

Кто еще призывает тебя, сын мой? Кто еще? Не слушай их, оставайся со мной, у меня в объятиях, пусть мой звездный плащ укроет твое израненное тело, как небеса укрывают землю, слушай мамочку, которая ради тебя отдала свое тело предельной боли и наслаждению".

Лягушка дернулась у нее внутри, и по телу прошла дрожь восторга.

* * *

• память: 1598 •

Пятно мягкого света пронзает сумрак. Эрколино стоит наполовину в тени, наполовину на свету. На плечах у него — фальшивые крылья. Он не видит лица художника. Только быстрые движения кисти. На дальней стене пляшут тени. Облупившаяся штукатурка. В винной бутылке плавает таракан.

Иногда в тишине слышен шепот сера Караваджо. Любовь моя, моя смерть. Мальчику интересно, что имеет в виду художник. Караваджо ему не позволит взглянуть на картину. Мальчик стоит на границе света и тени. Он не чувствует холода, потому что он сам — источник холода. Разгар лета, и жаркие ветры дуют от Ости, и над сточной канавой прямо за окном стоит тяжелая вонь. Но в комнате — прохладно. Мальчик застыл в мраморной неподвижности. Перья на крыльях слегка колыхаются и подрагивают, но сам он стоит как статуя. Он даже не дышит. В воздухе пахнет прогорклой сладостью. На его гладкой, как жемчуг, коже выступила роса. Его глаза — непорочные и бесчувственные.

Тень от кисти лихорадочно дергается на стене. Любовь моя, моя смерть — что это значит?

— Знаешь, почему я не отражаюсь в зеркалах? — спрашивает Эрколино Серафини.

— Нет. Скажи мне, — отвечает художник из-за холста.

— Потому что я сам — зеркало. Сам по себе я — ничто. Когда ты на меня смотришь, ты видишь только себя, свою темную половину, ту часть себя, которую ты предпочел бы не видеть.

— Это все философия, — говорит сер Караваджо, — не говори мне про философию. Мне хватает и этих мудил кардиналов. Философия — прислужница содомии. — Он стряхивает кисть. Хватает бутылку и осушает ее на четверть одним глотком, с тараканом и всем прочим.

Мальчик даже не дышит.

* * *

• ангел •

Не могу даже вздохнуть потому что уже почти пора и я обязательно запорю эту чертову ля-бемоль запорю я знаю и тогда я уже никогда не вернусь обратно в Париж штат Кентукки ну и хрен с ним с Парижем не больно-то и хотелось туда возвращаться это ад блядский ад как они меня достают эти тетки то так причешут то этак складочки на плаще расправляют я просто Кен кукла Кен да анатомически корректный Кен и мне надо выиграть этот конкурс чтобы блядь хоть раз в жизни стать первым но эта девчонка на экране у нее классно выходит она хорошо двигается и она никогда не слажает на этой ля-бемоль и у нее никогда не будет волос на яйцах и ее голос никогда не сломается ведь у нее нет яиц и никогда не будет и она выбрала песню где нет этой чертовой ля-бемоль я не стал осторожничать как остальные я просто хотел доказать им всем что я это могу и вот теперь я точно срежусь но им всем плевать им всем на меня наплевать для них я никто просто талон на обед.

Хорошо. Приму я их идиотскую таблетку. Но только одну и такую... нормальную. Мне вовсе не хочется засыпать на сцене, и представляться гиперактивным кретином мне тоже не хочется. Вроде бы синенькая — нормальная. Выпью ее на глазах этой тетки-продюсера. Может быть, это поддержит мой голливудский имидж. Без толку. Без. Толку. (Надеюсь, я не обосрусь со страху.) Она и глазом не моргнула. Даже попросила служителя, чтобы принес мне водички из холодильника.

В конце коридора — свет. По всему коридору тянутся телеэкраны. Ряды и ряды экранов. Ее лицо крупным планом. Она смотрит прямо на меня, размноженная в пятьдесят копий, и улыбается победной улыбкой. Вылитая Тимми Валентайн, один в один, мне до сих пор непонятно, как он умудрялся так выглядеть — как парень и как девчонка одновременно, может быть, у него тоже не было никаких яиц. Тимми, Тимми. Может быть, если открыть свой разум он войдет у меня и я стану им как эта ведьма-бабулька собирается впустить его в себя она такая огромная жирная что мальчик весом в сто десять фунтов легко поместится у нее внутри а потом выскочит вот он я.