Отторжение - Элисабет Осбринк

Всего неделя осталась. Четыре дня. Три.

И наконец туча-мама появилась – будто ничего и не произошло. Пустились в обратный путь – до Фредриксхавна, погрузились на паром, опять играли в карты, доехали домой. Мама привезла из Сингапура игру маджонг. Правила они так и не поняли, да и не могли понять, правила были написаны иероглифами. Но сами костяшки необыкновенно красивы: бамбук, драконы, цветы, деревья под ветром. К получила подарок: прозрачная пластмассовая банка, а в ней неподвижная кукла в неподвижном платьице. Играть с этой куклой невозможно, но красивая – глаз не отвести.

Все как всегда. Сингапур, сказала мама, тоже очень красив, но представить Сингапур К так и не удалось.

Наконец мама проголодалась. Они пошли в дом и поели. Остаток дня К читала на диване, закутавшись в одеяло: домик так и не прогрелся.

Начало смеркаться, работать в саду стало невозможно. Погрузили в багажник пакеты, резиновые сапоги, канистру и поехали домой. В машине тут же, как по мановению руки, появляются все запахи летнего дома, они впитались в одежду – и плесень, и мыши, и еще какой-то грустный осенний аромат, хотя на дворе весна. К мерзнет, но машина тут ни при чем. “Моррис” – старый верный друг, он дал слово, что серо-рыжее дачное одиночество скоро сменится домашним уютным вечером. И конечно, запись: лучшее от Саймона и Гарфанкела, Hello, darkness, my old friend[33]. Пошли знакомые улицы, и парк никуда не делся, разлегся именно там, где они его оставили, и “Консум”[34] на месте. Покупают на редкость душистую “маринару”, заходят в квартиру и нарушают неписаное мамино правило: приносят пиццу в гостиную, включают телевизор и едят, подхватывая из пластиковой банки горсточки полагающегося к пицце соленого капустного салата. И одиночество будто растворяется в мерцающем голубоватом отсвете экрана.

Много позже она узнает, что отец считал часы, дни и недели между их свиданиями. Увидела дневник, где он отмечал каждую встречу, и поняла, что и он увековечил возникшую между ними пустоту на сотнях страниц невысказанных слов и в томах никогда не рассказанных историй. Узнала, что он даже ходил к адвокатам, хотел положить конец своему одиночеству и тоске по младшей дочери. Много позже прочитает она эту юридическую переписку. Там адвокат матери пишет, что, оказывается, сама К не хочет видеть своего отца. Много позже будет она читать приписываемые ей слова, которые она никогда не произносила, и понимать, что катастрофу, искалечившую ее жизнь, можно было предотвратить. Много позже она будет рыдать, читая эти лживые и заковыристые фразы. И осознавать: ничто уже не вернуть, потому что читает она все это много позже.

Но 1 марта 1976 года К еще ничего не знает об этой переписке родительских адвокатов. Она вообще ничего не знает сверх того, что полагается знать десятилетней девочке: клетку золотистого сирийского хомячка нужно чистить каждый день, ни в коем случае не вступать в разговоры с пьяными, мамины снотворные лежат в верхнем ящике комода в прихожей. Иногда К их пересчитывает.

В один прекрасный день К пишет завещание: пусть все, что у меня есть, достанется маме.

Окно в ее спальне выходит во двор. Вишня и колючие кусты барбариса сверху кажутся маленькими и ручными, будто и план был такой: пусть люди поглядят на свой двор и будут довольны или, по крайней мере, спокойны. Но там почти никогда никого нет; К тоже во двор не выходит. Пустой, совершенно пустой двор. Деревья, пара скамеек, на которых никто никогда не сидит, и гравийные дорожки – их не надо выравнивать граблями, поскольку по ним никто никогда не ходит. В доме напротив живет женщина, она очень любит танцевать. Ее платье (а иногда просто намотанная на голое тело простыня) тоже танцует – свой собственный, похожий на водоворот танец. На первый взгляд ничего общего с ритмом не имеет, но чудесным образом оттеняет красивые движения тела.

Наверное, эта женщина очень счастлива.

В школе говорят о своих семьях. Классная руководительница, молодая женщина с лунообразным, приветливым и улыбчивым лицом, просит нарисовать своих родственников. Один за другим дети хвалятся своими богатствами. У меня восемь двоюродных братьев и сестер. А у меня двенадцать! Тут же начинается соревнование: у кого больше. А троюродные считаются? Считаются. Выигрывает мальчик с восемнадцатью двоюродными и троюродными.

К не говорит ни слова. Ей даже понять трудно – кузен. Кузина. Родственник. Слова красивые, ей кажется, что у них есть присущий только им, особый шик. Она видит подземелье, куда спустился Аладдин и увидел россыпи драгоценных камней. Сияют так, что и без всяких львов и змей ясно: недоступны.

Бабушка Рита и тетя Ивонн. Живут в другой стране. Тетя иногда пишет письма, и, когда К открывает конверт, оттуда выпадает несколько фотографий. Это моя кошечка, это стена, я ее сама перекрасила, это моя другая кошечка. Тетя наверняка хочет, чтобы К ей написала, но она просто не знает, что на это ответить.

К стоит у окна, смотрит на пустой двор. Хорошо бы иметь людей, которые так или иначе принадлежат ей, а она принадлежит им. Стаю, и все в этой ее стае прыгали бы от радости, едва ее завидят.

Она смотрит на танцующую в вихре собственных одежд женщину и представляет на ее месте тетю Ивонн. К скоро исполнится одиннадцать, и она ощущает себя древней старухой, морщинистой и серой, как выловленная из реки коряга.

Запас опасных и запретных слов все время пополняется – она ловит их сачком, как бабочек, и прячет подальше. Очень многие слова нельзя произносить при матери, их становится все больше. Все просто не упомнить. А список вроде бы не таких опасных, но косвенно ведущих к опасным, вообще необозрим. Рассуждая логически, работа по сортировке слов со временем должна становиться проще. Список запрещенных становится длиннее, но из этого следует, что список разрешенных укорачивается. Рассуждая логически, повторяет К, рассуждая логически, сумма разрешенных и запрещенных должна составлять постоянную величину. Возможно, это и так, но перекладывание слов из одной ячейки в другую, взвешивание, измерение, поиски вредных или просто ненужных связей отнимают почти все время.

А одно слово настолько радиоактивно, что лежит отдельно, в железном шкафу, законопаченное проклятиями, сердцебиениями, приступами паники.

Как она определяет, какие именно слова никогда нельзя произносить вслух? Вряд ли К может ответить на этот вопрос. Она даже не уверена: а этот стальной пуленепробиваемый сейф… а он и в самом деле существует? Хорошо бы его не было. Все, что в нем хранится, давно умерло. О нем нельзя говорить, предупреждает мама-туча и добавляет: никогда. Никому. Секрет в твоем имени, в темных волосиках над верхней губой. Отбели их пергидролем. Никто не должен знать. Никому – надеюсь, ты поняла? Никому нельзя верить. Они начеку. Они очень хитры: им ничего не стоит сложить два и два, и если не поостеречься, все твои тайны вылезут на свет. И тебе будет негде скрыться, это я тебе гарантирую.