Огненные времена - Джинн Калогридис

Услышав это, Нони отпрянула, словно ее оскорбили, и положила руку на сердце, на то место, где был спрятан амулет:

– Сеньор, я добрая христианка. Единственная магия, которой я владею, это знание лекарственных трав, которые по своей великой милости открыл для нас Господь!

Человек снова заплакал:

– Я тоже добрый христианин, но Господь по своей великой милости допустил, чтобы вся моя семья была поражена чумой. Умоляю вас, мадам! Моя жена, мои дети умирают! Сжальтесь же над нами!

И снова спрятал лицо в своих больших ладонях.

Бабушка вздохнула. Чувствуя себя неловко, оттого что такой богатый человек обращается к ней «мадам», она вернулась в дом. Стоя к мужчине спиной, она положила несколько трав в мешочек, связала его шнурком, положила на него руки и неслышно прошептала слова молитвы. Мешочек засветился слабым светом, однако совсем непохожим на сияние тех амулетов, что она сделала для нашей семьи. Потом она вернулась к тому человеку и отдала этот мешочек ему.

– Носите это на шее не снимая, – велела она ему. – Прикасайтесь к нему почаще, а прикасаясь, думайте о жене и детях как о здоровых.

– Да благословят вас Господь и Пресвятая Матерь Божья! – воскликнул мужчина и взамен вручил ей золотую монету. И Нони, и я смотрели на нее, как завороженные. Нам никогда прежде не платили золотом.

– Я не могу это взять. – Нони протянула ему монету. – За амулет вы мне не должны ничего, только за лекарственные травы. А это в три раза больше, чем плата лекаря!..

Но мужчина уже вскочил на своего прекрасного коня и галопом поскакал прочь.

В этот самый момент на пороге появилась матушка с коромыслом через плечо. Она недоуменно нахмурилась, взглянув вслед удаляющемуся всаднику, а потом перевела взгляд на Нони, которая любовалась золотой монетой, держа ее указательным и большим пальцами.

– Чума все больше свирепствует в городе, теперь уже и лекари умирают, – объяснила бабушка матушке, которая уже входила в дом.

Нони последовала за ней, и я подошла поближе и наклонилась, чтобы лучше рассмотреть монету. Позднее мы узнали, что это был настоящий золотой ливр – красивая, блестящая вещь. Нони сунула монету в рот, сильно сжала зубами и удовлетворенно улыбнулась. Мы стали богатыми.

Но наша радость, купленная чужим горем, была тут же омрачена. За нашими спинами послышался глухой звук удара, скрип дерева, плеск воды. Оглянувшись, мы увидели, что мама сидит на покрытом соломой земляном полу, ее платье мокро, а ведро перевернуто и лежит между ее колен.

Она поднесла руку к лицу и, рассеянно взглянув на нас, произнесла:

– Я пролила воду.

– Ты не ушиблась, Катрин? – спросила Нони, когда мы с ней подхватили маму под руки и помогли ей встать.

Сквозь мокрый рукав я почувствовала, какая горячая у матери рука.

– Я пролила воду, – повторила она, с каким-то отчаянием переводя взгляд с моего лица на лицо Нони, словно хотела сказать нам что-то очень важное, но не могла найти слов.

– Ничего, ничего, – успокаивала я ее, когда мы помогли ей лечь в постель. – Я возьму ведро и принесу еще.

– Сегодня холодно? – спросила матушка, и мы заметили, что ее колотит дрожь.

Стянув с нее мокрое платье, мы увидели, что слабый огонек, который шел от амулета, лежавшего между ее грудями, внезапно вспыхнул ярким пламенем, а затем погас.

Остаток дня матушка провела в постели. У нее были озноб и жар.

– Я умираю? – спрашивала она в те редкие моменты, когда приходила в себя. – Это чума?

– Нет, нет, – заверяли мы ее. – Кожа не почернела, и вонючих нарывов нет.

Это та же малярия, которой недавно переболела Нони, а значит, матушка скоро поправится.

То же самое мы сказали и отцу, когда, усталый и обессиленный, он вернулся домой почти ночью. Тем не менее он очень встревожился и попытался собственноручно покормить ее супом, однако лихорадка задела и желудок и матушка не могла есть.

Лишь на мгновение отец повеселел, когда мы показали ему великолепный золотой ливр. За ужином он рассказал нам о несчастье, обрушившемся на замок сеньора.

– Чума бродит уже среди простого народа, – сказал он, печально глядя в ячменную кашу, которую приготовила Нони. – Говорят, сенешалю осталось жить не больше одного дня. Его обязанности теперь переходят к интенданту, невежественному тупице, который понятия не имеет, чего требуют поля и как управляться с работниками. Я своими глазами видел одного человека, нанятого в соседней деревне, который потерял сознание прямо в поле. На шее у него был огромный красный пузырь.

Нони тут же сощурила глаза. Она стояла рядом с ним с большой ложкой в руке, готовая положить ему добавки; она никогда не садилась есть, пока сын не насытится. Я же сидела напротив папы и слушала его с нарастающим ужасом. Мне хотелось ему сказать, чтобы он не возвращался в поместье, не работал больше на землях сеньора, и по страху в глазах Нони я видела, что она хочет сказать то же самое. Но для крестьянина отказ от работы на господских полях равнялся преступлению, грозившему повешением; поэтому мы обе придержали языки.

И все же Нони набралась храбрости.

– Пьетро, там, у очага, чистая, мягкая солома. Ляг сегодня там, – сказала она. И когда отец взглянул на нее и в его глазах мелькнул страх, она сказала как раз с тем волнением в голосе, которое могло убедить отца: – Нет, нет, не потому, что я думаю, будто Катрин заразилась марсельской чумой. Просто если ты ляжешь рядом с ней и подхватишь малярию, ты ослабнешь и не сможешь сопротивляться заразе, что бродит по поместью.

Но отец отказался, заявив, что не оставит Катрин одну и что, возможно, тепло его тела согреет ее. Я лее легла спать у очага, рядом с Нони, которая то и дело вставала, чтобы ухаживать за матушкой. Посидев с ней часок, она возвращалась ко мне, занявшей уже к тому времени ее место, и ложилась рядом, чтобы немного подремать.

Перед рассветом я крепко заснула, но меня разбудили резкие, но при этом слабые крики. Вскочив с постели, я увидела, что матушка мечется на постели и бессознательно бьет отца по лицу, в то время как он пытается удержать ее от падения на пол. Бабушка, стоя у кровати, как могла, помогала ему.

Я с ужасом увидела, что матушка в беспамятстве с такой силой рванула шнурок, на котором висел амулет на ее шее, что тот порвался, и тогда она швырнула мешочек на пол.

Нони подняла его, но взгляд ее, брошенный на невестку, был тяжелым – словно она гневалась за то, что та сделала. Но я заверила себя, что, наверное, ошиблась. Отец, с почерневшим от горя лицом, снял амулет с себя и надел на матушку, теперь уже лежавшую спокойно. Потом он подошел ко мне и тяжело опустился на солому. Я зарылась лицом в его густую черную бороду, и мы оба заплакали.

На второй день болезни матушки из города пришла жена кузнеца. Нони приняла ее за порогом, дала ей трав и отправила восвояси, так же как она поступила с адвокатом. А потом один за другим стали приходить крестьяне из нашей деревни. Всем им Нони давала травы, пока их не осталось так мало, что едва могло хватить на нашу семью. В конце концов она закрыла дверь, оставив в верхней ее части лишь узкую щель для выхода дыма, и из-за двери кричала несчастным посетителям, где они могут сами набрать трав и как их использовать.