Девочки Гарсиа - Хулия Альварес

таких близких по возрасту девочки. Она могла возвращаться домой с историями о случившемся за день, и ей не перечил хор несогласных. А еще она чувствовала ужас. Там, на игровой площадке, ее ждали они – ватага из четырех или пяти белобрысых, сопливых, конопатых мальчишек. Как и все американцы, они выглядели невзрачно и одинаково. В их лицах не было ни намека на человеческую теплоту. Их глаза были слишком светлы для проникновенных, сердечных взглядов. Их бледные тела казались ненастоящими и походили на костюмы, которые они носили, когда исполняли роли ее мучителей.

Она наблюдала за ними. В классе они склонялись над тетрадками или сидели с испуганными лицами, когда сестра Беатриса – их тучная, строгая учительница – бранила их за невыполненную домашнюю работу. Иногда Карла видела их на игровой площадке, где они разглядывали и обсуждали машины, припаркованные на тротуаре за сетчатым забором. К недоумению Карлы, у машин были не только цвета и размеры, но и названия. Например, об их семейной машине она знала лишь, что это большая черная машина, на заднем сиденье которой помещались все четыре сестры, хотя Фифи всегда скандалила, пока ей не разрешали сесть спереди. Карла также узнавала «фольксвагены», потому что на родине на таких (черных) машинах ездила тайная полиция; увидев одну из них, мами всегда крестилась и молилась за дядю Мундо, которому не позволили покинуть Остров. Помимо «фольксвагенов», средних синих и больших черных машин Карла не могла отличить одну от другой.

Но мальчишки взахлеб обсуждали «форды», «фэлконы», «корвейры» и «плимуты вэлиант». Они спорили о том, какая у каждой машины скорость и какие модели лучше других. Карла иногда представляла, как ее привозят в школу на крутом красном автомобиле, которым бы восхитились мальчишки. Только некому было ее отвезти. Одетый в тройку отец-иммигрант с густыми усами и сильным акцентом навлек бы на нее еще больше насмешек. Мать пока не умела водить. Карла сколько угодно могла воображать, что у нее есть очень дорогая машина, но представить собственных родителей другими не получалось. Они, как и это новое тело, в которое она вырастала, были данностью.

Однажды, когда она посещала Пресвятое Сердце уже примерно месяц, ее целую милю по дороге домой от автобусной остановки преследовала какая-то машина. Это был лаймово-зеленый автомобиль среднего размера с эдаким длинным носом, и, будь эта машина человеком, Карла описала бы ее как длинноносую. Длинноносая лаймово-зеленая машина. Она медленно ехала следом за ней. Карла подумала, что водитель ищет какой-то адрес: папи так же медленно вел автомобиль под гудки поторапливающих его машин, когда читал вывески магазинов, прежде чем остановиться у одного из них.

Рев клаксона заставил Карлу вздрогнуть и повернуть голову в сторону машины, притормозившей чуть впереди нее. Она ясно видела водителя по плечи. Это был одетый в красную рубашку мужчина примерно возраста ее родителей, хотя она с трудом определяла возраст американцев. Для Карлы они были как автомобили: она различала их по цвету одежды и общей возрастной группе – малыши младше нее, дети ее возраста, подростки-старшеклассники и, наконец, обширная группа неотличимых друг от друга американских взрослых.

Этот взрослый американец примерно того же возраста, что и ее родители, поманил Карлу к окну. Она испугалась, что он спросит у нее дорогу, потому что переехала в этот район перед началом учебного года и ничего не знала, кроме пути от автобусной остановки до дома. К тому же ее английский по-прежнему был всего лишь школьным английским, иностранным языком. Она выучила нейтральные вежливые фразы: как попросить стакан воды, как пожелать доброго утра, доброго дня и доброй ночи. Как поблагодарить кого-то и сказать «не за что». Но если взрослый американец неопределенного возраста, говоривший слишком быстро, спрашивал у нее дорогу, она просто пожимала плечами и рассеянно улыбалась.

«Я не говорю очень хорошо по-английски», – вполголоса произносила она в качестве извинения. Она ненавидела, когда приходилось это признавать, потому что такое признание, несомненно, доказывало, что мальчишки правы и ей здесь не место.

Когда Карла подошла ближе, водитель наклонился и опустил стекло пассажирской дверцы. Карла пригнулась, словно собиралась заговорить с ребенком, и заглянула внутрь. Мужчина приветливо улыбнулся, но что-то c его улыбкой было не так, хотя Карла не могла взять в толк, что именно: было в ней что-то пришибленное и жалкое, как будто над этим человеком всю жизнь издевались, и поэтому он привык улыбаться угодливо, а не дружелюбно. Его красная рубашка была расстегнута, что было вполне объяснимо в теплый день бабьего лета. Собственно, если бы у Карлы на ногах не начали расти волосы, она бы тоже сняла свои школьные зеленые гольфы и пошла бы домой с голыми икрами.

Мужчина заговорил.

– Куда направляешься? – поинтересовался он, сливая слова на манер всех американцев.

Карле, как обычно, показалось, что она не совсем верно расслышала.

– Простите? – вежливо переспросила она, наклонившись ближе, чтобы лучше услышать его шепчущий голос. Что-то отвлекло ее внимание. Она опустила взгляд и застыла от ужаса.

Полы рубашки мужчины были завязаны чуть выше талии, а внизу он был совершенно голый. Вокруг талии была обмотана веревочка, концы которой соединялись узлом спереди, а потом петлей обхватывали пенис. На глазах у Карлы его большая тупоголовая штуковина увеличилась и натянула заполнившееся лассо.

– Куда направляешься? – более отчетливо произнес он, чтобы Карла его поняла. Его глаза впились в ее глаза.

– Простите? – тупо повторила она.

Он наклонился к пассажирской двери и с щелчком открыл ее.

– Иди сюда. – Он кивнул на сиденье рядом с собой. – Ну же, – простонал он, накрыв свою штуковину рукой, будто пламя, которое могло потухнуть.

Карла вцепилась в свой школьный портфель. У нее отвисла челюсть. На ум не приходило ни единого слова – ни по-английски, ни по-испански. Она попятилась от большой зеленой машины, ни на секунду не сводя с мужчины глаз. Выражение его лица становилось все более страдальческим и тревожным, будто выражало мольбу, на которую Карла не знала, как ответить. Его рука будто накачивала что-то, недоступное ее взору, и после нескольких резких движений он замер. Его лицо сразу обмякло и приняло умиротворенное выражение. Мужчина склонил голову, словно в молитве. Карла повернулась и бросилась наутек. Портфель стучал по ее ноге, как кнут, которым она подгоняла себя.

Поняв из сбивчивого рассказа запыхавшейся дочери, что с ней произошло, мать позвонила в полицию. И теперь к чудовищности увиденного ею добавилась чудовищность полицейского вмешательства. Карла и ее сестры боялись американских полицейских почти так же сильно, как доминиканской тайной полиции. Их отцу, казалось, тоже было не по себе в их присутствии; если в дорожной пробке позади них оказывалась полицейская машина, он постоянно поглядывал в зеркало заднего вида и требовал, чтобы все замолчали и дали ему подумать. Если полицейские стояли на тротуаре, когда он проходил мимо, он заискивающе кивал им. На родине за ним месяцами следила тайная полиция, и в свой последний день на Острове семья чудом избежала задержания. Разумеется, Карла знала, что американские полицейские – «славные ребята», но все равно тревожилась.

Звонок в дверь раздался всего через несколько минут после того, как мать Карлы связалась с участком. Никто, тем более полиция, не желал, чтобы к многочисленным детям этого законопослушного семейного района приставал извращенец. Мать открыла дверь, и Карла, оставшись в кухне, с бешено стучащим сердцем слушала, как она дает показания. Голос мами был высоким, нерешительным и слегка виноватым – это был слабый, говорящий с акцентом женский голос среди зычных, безликих, допрашивающих ее голосов американских мужчин.

– Моя дочь, она шла домой…

– Где именно? – требовательно уточнил мужской голос.

– По той улице, знаете? – Мать Карлы, вероятно, показала рукой. – По той, что отходит от магистральной, не знаю, как она называется.

– Вы, должно быть, о подсобной дороге, – подсказал более добрый мужской голос.

– Да, да, подсобная дорога, – ликующий голос ее матери, казалось, решил какую-то важную задачу.

– Пожалуйста, мэм, продолжайте.

– Ну, моя дочь, она сказала, что этот… Этот