И снова Оливия - Элизабет Страут

– Я и не знала, что вы родились в Венгрии. Вы помните своих родителей, хотя бы немножко?

Берни оглядел свой кабинет, прежде чем ответить. Давно ему не приходилось рассказывать об этом кому-либо.

– Э-э, помню отца, читающего Тору. Помню, как мать накрывала на стол. А еще как она читала мне, когда я заболел однажды и лежал в постели.

– Берни, – голос Сузанны внезапно окреп, – могу я задать вам самый последний вопрос?

– Конечно, Сузанна.

– Вы сохранили веру? Религиозную веру, я имею в виду.

Будто волна захлестнула Берни. Он выждал, пока волнение стихнет, и сказал:

– Видишь ли, я столько лет прожил евреем-мирянином, и вряд ли во мне осталась вера в таком смысле.

– Но? – спросила Сузанна. – Ведь какое-то «но» существует, я слышу его в вашем голосе.

Берни смутился и задумался. Он чувствовал себя так, словно его призывают поделиться чем-то, выходящим далеко за пределы его компетенции юриста, тем, чем он не делился никогда и ни с кем, кроме жены, да и то много лет назад и как бы невзначай.

– Ладно, – отважился он. – «Но» таково: верю ли я? Да. Проблема в том, что я не могу описать, во что я верю. Но это все равно вера. Да, вера.

– Расскажите, какая она. Пожалуйста, прошу вас, Берни.

Берни поскреб затылок.

– Не могу, Сузанна. Потому что мне не хватает слов, чтобы рассказать об этом. Скорее, это понимание – и я прожил с ним почти всю мою жизнь, – что существует нечто куда огромнее, чем мы. – Он умолк, чувствуя, что потерпел провал, ему не удалось это объяснить.

– И мне раньше так казалось, – подхватила Сузанна. – Долгие годы меня преследовало то же ощущение. Но я не могу его описать. – Берни не отвечал, и она продолжила: – В детстве, когда я оставалась одна, – возвращаясь из школы, я много времени проводила в одиночестве – я уходила гулять, и у меня возникало это чувство, это очень глубокое переживание, и я понимала – как только ребенок способен понимать такие вещи, – что это неким образом связано с Богом. Но не с Богом в смысле отца-покровителя… я даже не понимаю толком, что я хочу сказать.

– Зато я понимаю, – подбодрил ее Берни.

– Это чувство не отпускало меня и когда я стала взрослой, но я никому об этом не говорила, потому что… ну как это выразить?

– Вот и я о том же.

– Но в последние годы я ничего подобного не чувствую и спрашиваю себя, не выдумала ли все это. Но я уверена, что не выдумала, Берни. Я никогда не говорила мужу, никому не говорила об этом. Но стоит кому-нибудь назваться атеистом, я тут же ощетиниваюсь, хотя и помалкиваю, и человек приводит очевидные доводы, мол, дети умирают от рака, землетрясения уничтожают людей и прочее в том же роде. Я слушаю и думаю: «Ты идешь по ложному следу…» Но какой след истинный, я не могу сказать, и как по нему продвигаться, тоже не знаю.

Берни не верил своим ушам: все, что она говорила, было ему абсолютно понятно.

Затем Сузанна добавила:

– Не знаю, почему это чувство – это переживание – покинуло меня.

Берни посмотрел на реку; она изменилась, вода отсвечивала зеленью, как обычно бывает, когда облака поднимаются выше в небо.

– Оно вернется.

– Знаете что, Берни? Я много об этом думала. Очень много. И вот что я придумала, сугубо для себя, конечно, такую фразу, и она часто возникает у меня в голове. По-моему, наша работа, а может быть, и наш долг, – детскость ушла из ее голоса, уступив место убежденности взрослого человека, – нести бремя этой тайны со всей благодарностью, на какую мы только способны.

Берни долго молчал и наконец сказал:

– Спасибо, Сузанна.

Но кое-что еще не давало покоя Сузанне.

– Единственный человек, кому я рассказала об этих переживаниях, – ну, ощущение Бога или чего-то невероятно огромного, – в общем, я рассказала об этом моему странненькому психотерапевту уже после того, как у нас с ним началось… И знаете, что он ответил? «Не будь дурочкой, Сузанна. В детстве жизнь для тебя была сплошной тайной, а теперь ты воображаешь, будто ощущала присутствие Бога. Ты была просто заворожена жизнью, не более того». Берни, ну разве это не чушь собачья?

Берни поднял глаза к потолку:

– Чушь? Да. Он очень ограниченный человек, Сузанна.

– Еще бы… Вы действительно думаете, что мне не стоит рассказывать о нем мужу? Думаете, я смогу жить с этим секретом один на один, мне это по силам?

– Люди со многим уживаются, – ответил Берни. – Это правда. Я всякий раз поражаюсь умению людей уживаться с самыми разными вещами. И, Сузанна, – добавил он, – как я понял, твой муж не знает о твоих переживаниях, связанных с тем… с тем, что мы с тобой обсуждали.

– Точно, – сказала Сузанна. – Вы такой умный, Берни, я люблю вас.

– И я люблю тебя, Сузанна. – Берни страшно хотелось сказать, как ему полегчало и что после разговора с ней его недовольство собой до некоторой степени рассеялось. Но сказал он другое: – А теперь слушай меня внимательно.

– Слушаю.

– Сейчас ты выключишь телефон и как следует поплачешь. Поплачешь так, как никогда в жизни. А когда закончишь, обязательно поешь. Спорим, у тебя сегодня ни крошки во рту не было.

– Вы правы, не было. Я поем, обещаю. Но я больше не настроена плакать, Берни. Наоборот, мне кажется, я могла бы… запеть.

– Тогда пой, – сказал он.

* * *

Сузанна, сидя в машине на стоянке у шлагбаума, не запела. Но долго размышляла об их беседе. И думала, что никогда этого не забудет. Будто огромные окна над ее головой разбили вдребезги – так, наверное, пожарные били окна в доме ее детства, – и теперь сверху и вокруг раскинулся весь безграничный мир, он снова стал ей доступен. Она увидела, как мать с маленьким мальчиком возвращаются к своей машине, болтая и смеясь. Напротив нее рос молодой клен, его листья розовели сверху донизу.

– О, Берни, – прошептала она. – Вау.

* * *

Берни сидел за письменным столом, глядя на реку. Тихое изумление овладело им. Каким-то образом житейская порча не затронула Сузанну, ее прямодушию в разговоре он радовался, словно бесценному подарку. Чистота помыслов была для нее столь же естественна, как дыхание, и Берни чудилось, будто она почистила и его тоже, удалив кое-какие зудящие наросты, образовавшиеся за годы работы юристом. Очень скоро он спустится вниз и скажет жене, что о Сузанне им более не нужно беспокоиться. Подробности их беседы он опустит, и то, как Сузанна помогла ему, останется его тайной. Безобидным секретом, подумал он, вставая, по сравнению с бог весть какими тайнами, которые люди ревностно хранят годами.

Синди Кумс подвинула тележку, давая пройти молодой паре, и заметила, что мужчина поглядел на нее. Отвернулся и снова посмотрел на Синди. Под его взглядом рука Синди невольно потянулась к молнии на зимней куртке – голубой теплой куртке, расстегнутой до середины, – и она зашагала по проходу прочь от этих двоих, хотя то, что ей нужно было, две банки томатного супа, стояло там, где топталась парочка. Синди двигалась медленно, толкая тележку, расшатавшееся колесико грохотало по полу. В тележке лежали молоко и батон. Синди остановилась и встала лицом к сухофруктам, расстегнула молнию почти до конца, чтобы потуже застегнуть ремень на джинсах. И снова зашагала по проходу, но не совсем уверенно. Томатный суп и… что еще? Масло. Повторяя про себя «масло, масло», она пыталась вспомнить, где его искать, а оно оказалось там же, где всегда, сразу за молоком, много всякого масла от разных фирм.