Гладиаторы - Джордж Джон Вит-Мелвилл

Но вдруг отвергнутый браслет привлек ее внимание. Она с яростью бросила его на землю, растоптала ногами и сорвала месть на неповинной драгоценности.

Когда женщина чувствует себя отвергнутой, первым движением ее является месть, какой бы ценой она ни была достигнута. Болезненное чувство, которое мужчина с трудом может осмыслить, заставляет ее в подобных случаях избирать орудием своих целей такого человека, которым она в глубине души гнушается и презирает, общение с которым является оскорблением и услуги бесчестьем. Падая таким образом в своем собственном мнении; она знает зато, что рана, которую она нанесет оскорбителю, будет отравлена ядом.

Несмотря на самообладание, каким отличалась Валерия, она погрузилась в эти чувства раньше, чем Эска покинул ее дом. Она никогда не простила бы себе, если бы ее слабость продолжилась далее. Но она сумела преодолеть себя и сохраняла величайшее спокойствие даже тогда, когда Миррина услуживала ей перед сном. Девушка была весьма удивлена полной безуспешностью ее стараний. Благодаря ей одной известному средству, к которому она прибегала уже очень давно, она слышала все, что было сказано между ее госпожой и красавцем-рабом. Она не могла понять, почему их свидание не привело к более решительному результату. Миррина недалека была от мысли, что ее собственные прелести до такой степени пленили раба, что он сделался нечувствительным к чарам Валерии. Это лестное предположение породило в ней соблазнительную перспективу случайностей, интриг и запутанных планов, суливших немало удовольствий. Служанка ушла повеселевшей, а госпожа терзалась в агонии позора и оскорбленной гордости.

Однако с наступлением дня в ее уме явились более трезвые мысли и более осуществимые решения.

Валерия была женщиной, неспособной забыть то равнодушие, с каким отнеслись к ней. Большинство женщин охотнее извинят оскорбление, чем пренебрежение.

Еще задолго до того времени, когда она встала, у нее уже было решено, где, когда и как она нанесет удар. Оставалось только избрать оружие и наточить острие.

С давнего времени Валерия заметила, что Юлий Плацид был ей всецело предан, насколько это позволял его характер. Часто, любезничая с ней, он говорил ей, что ценит ее бесспорно выше ее стоимости, и, по крайней мере, комплименты трибуна были всегда так искусно придуманы, как только этого можно ожидать от человека, обладающего изящными и утонченными манерами и такой же дурной славой. Женское ухо могло почувствовать правдивые нотки в его льстивых похвалах, и Валерия чувствовала, что трибун любил ее так сильно, как только мог любить кого-либо, кроме себя. И, несмотря на это, она ненавидела этого человека во всех обстоятельствах, хотя ненависть отчасти смягчалась благодаря его хорошему тону. В нем-то она и видела могущественное, сильное и гибкое оружие, которое, ко всему этому, было, можно сказать, у нее под рукой. Она встала и оделась со своим обычным ленивым, надменным и холодным видом, но Миррина, хорошо знавшая ее, заметила красные пятна на ее щеках. От нее не ускользнуло и то, как на мгновение ледяная дрожь пробежала по телу госпожи, хотя в это время была самая жаркая пора года.

Перед полуднем Юлий Плацид получил письмо, по-видимому, доставившее ему величайшее удовольствие. Снова позолоченная повозка заблестела на солнце, и белые лошади как молния помчались по улицам. Кудри Автомедона развевались по ветру, и на этот раз юноша мог безнаказанно быть еще более наглым, чем обыкновенно. Трибун сидел, облокотясь на подушки, и его усмешка, казалось, утратила долю своей злобности, хотя лицо по-прежнему хранило выражение жестокости. Это был удовлетворенный тигр, чувствующий себя сытым. Такое выражение не покидало его ни тогда, когда он был на форуме, ни тогда, когда выказывал свою грацию и ловкость, играя в мяч с целью разогнать банную истому. Но в особенности резко было это выражение в часы ужина, когда он сидел в пиршественном зале цезаря, в обществе храбрейших солдат, благороднейших сенаторов, опытнейших государственных людей, остряков, обжор и развратников.

Для Вителлия пир не был простым и легким обедом. Были заложены целые провинции, опустошено море, чтобы достать главные элементы торжества.[19] Смелые рыболовы провели ночи на бурных волнах для того, чтобы гигантский палтус мог сверкать своей серебряной чешуей на императорском столе в широком золотом блюде. Не один лесистый холм, покрытый дубами, оглашался завываниями своры и криками охотников, старавшихся убить вепря около болота и сделать его огромное тело центральным блюдом, хотя и предназначенным только для того, чтобы придать полноту картине. Даже фазан, зажаренный со всеми своими перьями, был слишком грубым мясом для эпикурейцев, изучавших искусство гастрономии под управлением цезаря. Тот, кто мог наслаждаться не одним только запахом этого кушанья, считался человеком с крайне грубым вкусом. Тысяча соловьев была приготовлена для ужина, но и от них брали только мозг и язычки. Зажаренное заячье бедро считалось уже слишком обыкновенным кушаньем для императорского стола.

За столом из слоновой кости расположились двенадцать гостей, таким образом, что каждому из них можно было видеть амфитриона со своего места. Цезарь был во всей своей славе. Гирлянда из белых роз окаймляла его бледное и опухшее лицо, придавая ему болезненный отпечаток. Черты его лица некогда были красивы и изящны, и в них можно было прочитать ум, энергию и живость. Теперь глаза его казались потухшими, и под ними из выцветшей кожи образовались мешки; челюсти сделались огромными и неуклюжими и придавали выражение идиотской чувственности всему его лицу, прояснявшемуся только при появлении любимого блюда или при запахе редкого вина. В этот момент с грубой и прожорливой жадностью свиньи он был углублен в свое занятие и, опираясь на дряблую руку всем своим огромным туловищем, облеченным в очень широкую белую одежду, другой рукой пожирал горький салат, соленые селедки и анчоусы. Эти и другие возбудительные средства всегда подавались в Риме при первой смене блюд, с целью возбудить аппетит, который должна была удовлетворить остальная часть обеда. От времени до времени он окидывал взглядом всю свою обширную залу и всматривался в мраморные столбы, багряные обои, переполненные плодами и цветами вазы, сверкающие кубки, бокалы и блюда из полированного золота, как будто ожидая и боясь, чтобы кто-нибудь его не ударил. Но этот беспокойный взгляд немедленно падал на стол, и властелин снова погружался в наслаждение своим любимым занятием.

Расположившись сбоку от императора, грациозный мимик Парис, детское лицо которого уже горело от вина, останавливал свои черные смеющиеся глаза поочередно на каждом из гостей, с нахальством начинающегося опьянения. Одежда молодого актера была изысканна до крайности, а на шее висело жемчужное ожерелье — подарок императрицы, за который было заплачено ценой целой провинции. Он бегло говорил со своим соседом, толстым человеком с грубыми чертами лица, который время от времени отвечал ему одобрительным ворчанием, но в блестящем взоре которого видна была бездна ума и сарказма, а с толстых чувственных губ — когда они не были заняты, как в настоящую минуту, — срывались пикантные насмешки, непременно повторявшиеся на другой день на всех ужинах Рима. Это был Монтан, опытный государственный человек и выдающийся дипломат, общества которого искали при дворе и суждение которого имело вес в сенате. Но с давних пор старый эпикуреец познал, что не могут похвалиться безопасностью те, кто управляет советом, тогда как героев пиршеств ожидало верное отличие, и вот свой сильный ум он посвятил изучению гастрономии и производству острот, и только изредка на его лице можно было прочесть удовольствие, получаемое им от того, что входило в его уста или выходило из них.