Гладиаторы - Джордж Джон Вит-Мелвилл

Рядом с ним возлежал Лициний. Его энергичное лицо и благородная осанка представляли резкий контраст со всеми окружающими, которые, не исключая и цезаря, относились к нему с заметным уважением и почтением. Но старый солдат казался несколько усталым и не в своей сфере. Он презирал эти длинные пиршества, столь несогласные с его простыми обычаями, и с полным пренебрежением, хотя и благодушно, смотрел на окружающих, храня про себя свое суждение. Он сидел на пиру, как будто стоя на аванпосте. Это было продолжительное и неприятное занятие, которое ни к чему не вело, но таков был его долг, и он считал необходимым выполнить его.

Далеко не таково было откровенное и веселое выражение, какое так искусно умел принимать Юлий Плацид. В этот момент он отвечал остротой на короткий и неясный вопрос императора, который с полным ртом говорил с ним. Его острота заставила расхохотаться соседей и даже вызвала улыбку на бледном лице самого Вителлия. Трибун обладал талантом приобретать популярность, приспособляться ко всякому и в особенности снискивать доверие своего царственного владыки.

Юлий Плацид был большим мастером давать светские ответы, умея высказывать их без малейшего промедления, ни на минуту не меняя выражения лица, и прозвище или шутка, брошенные остроумным трибуном, навеки прилипали к тому, на кого они направлялись. Кроме того, он обладал выдающимся талантом: он был превосходным знатоком приправ. Этим он был обязан своему здоровому, тонкому, но не извращенному в постоянных пиршествах вкусу. За исключением Монтана, он мог уложить под стол всех гостей, тогда как его желудок и голова нимало не страдали от подобного разгула.

Наш знакомец Спадон также присутствовал на празднике. Вообще говоря, это был несомненный шут, вульгарные и площадные выходки которого занимали Вителлия, когда его отяжелевший ум неспособен был уже чувствовать тонкостей остроумия. В этот вечер евнух был молчалив и печален. Он возлежал, опершись головой на руку и стараясь, насколько возможно, спрятать лицо, обезображенное и распухшее, как будто от раны. Его толстая, безобразная фигура казалась еще отвратительнее в пышном одеянии, каждая складка которого была закреплена застежкой из изумрудов или жемчуга, и, хотя он ел медленно и с трудом, казалось, что он решил не пропустить ни одного из застольных наслаждений.

Остальные гости состояли из двух-трех сенаторов, которые, обладая благоразумием Монтана, но не его гениальностью, обращали на себя внимание исключительно благодаря своей лести. Предводитель преторианской гвардии, высокий человек, с угрюмым выражением лица, никогда не покидавший своего золоченого панциря, в который он был облачен и теперь, казалось, нетерпеливо ожидал конца пира. Далее сидели два или три неизвестных и незнатных человека, которых римское общество выразительно отметило названием теней, и положение, равно как и самая жизнь, которых прямо зависело от их патрона. Среди этих последних было два императорских отпущенника, несчастных человека с беспокойными, тоскливыми взорами и испуганными, озабоченными лицами. Они[20] присутствовали здесь в целях предупреждения отравы и отведывали каждое блюдо, приготовленное для их владыки. В предшествовавшие царствования достаточно было одного такого лица, но огромное количество всякого рода блюд, поглощаемых Вителлием, сделало невозможным для одного обыкновенного желудка состязаться с ним за все время обеда, и два труженика сменяли друг друга поочередно, спасая жизнь своего господина. От людей, несущих такую обязанность, нельзя ожидать очень живого аппетита и веселых взглядов.

Долго длившаяся первая смена яств наконец окончилась. Главное лакомство ее, состоявшее в кушанье, осыпанном маковыми семенами, пропитанными медом, совершенно исчезло. Стол был убран толпой молодых азиатов, явившихся при звуке странной восточной музыки и унесших остатки блюд. Когда они вошли в одну из дверей, в другой показалась группа белокурых красивых девушек, набранных из среды пленных варваров. Они были просто одеты в белую кисею и украшены гирляндами цветов; в руках их находились золотые блюда и сосуды, составлявшие вторую смену. В ту же минуту на середине залы медленно расступилась портьера, позволяя видеть трех сирийских танцовщиц, расположившихся в различных позах, полных грации и страсти. Скрытые лампады отбрасывали на их лица и тела розовый свет, а кадильницы, курившие фимиам у их ног, окутывали их легкой дымкой. Вдруг они ударили в свои кимвалы и, сделав прыжок на землю, начали танец, поочередно сменяя томность быстротой и прерывая его то неистовыми жестами вакханок, то томной нежностью или грациозным спокойствием. Горячая кровь приливала к черным лицам этих дочерей солнца, черные глаза блестели под длинными ресницами, и белые зубы как жемчужины сверкали в ярко-красных устах. Затем их удивительно стройные члены, округлые и гибкие формы как бы застыли в позах, выражавших пылкую страсть, деланое упрямство или покорную любовь.

Танец в скором времени кончился. Мелькающие ноги кружились все с большей силой и быстротой, прекрасные руки, украшенные браслетами и маленькими серебряными колокольчиками, мерно отбивали такт. В момент, когда музыка достигла самой большей быстроты, три танцовщицы внезапно остановились, как будто превратясь в камень, и образовали редкую по красоте фантастическую группу у самых ног гостей цезаря. Между последними пробежал шепот удивления. Когда они удалялись; приложив руки к устам и лбу, делая восточное приветствие, Плацид бросил им жемчужное ожерелье, которое должна была поднять танцовщица, по-видимому управлявшая другими. Один из отпущенников императора, казалось, готов был последовать этому примеру. Он также опустил руку за пазуху, но потому ли, что переменил свое решение, или потому, что там, где он искал, ничего не нашлось, — он вынул назад свою руку пустой. Вителлий, сняв один из своих браслетов, бросил его танцовщицам, в то же время давая знак, что им пора уходить, так как они отвлекали внимание от того, что было гораздо важнее: наступала вторая смена. На это Монтан захлопал в ладоши, устремив в то же время глаза на фламинго, которого искусный слуга готовился нарезать на куски своим длинным ножом.

Мы никогда не кончили бы, если бы хотели рассказать со всеми подробностями о пиршестве, предложенном цезарем своим гостям. Вепрь, паштеты, козлята, всех сортов раковины, дрозды, перепелки, всевозможные овощи и пулярки сменялись фазанами, гвинейскими курицами, индейскими петухами, каплунами, дичью, лисицами, тетеревами и голубями. Все, что только ползало, летало, бегало или плавало, все, что обладало тонким запахом, было принесено на службу императору. Когда аппетит был удовлетворен и становился бессильным, прибегали к самым сильным приправам и другим возбуждающим средствам, чтобы снова возбудить голод и дать возможность поглотить новые кушанья. Но главное дело вечера еще не было окончено. Крайнее обжорство, действительно, составляло большую часть празднества, но обжоры той эпохи теснились на пирах в особенности с целью безмерно пить, рассчитывая, без сомнения, на то, что и после пресыщения изобильное пьянство позволит им снова есть. Римлянин и в пьянстве не был похож на варвара, он искал не того возбуждения мозга, какое вызывается опьянением, нет — он много ел для того, чтобы чудовищно пить, и до излишества пил, чтобы снова есть.