Ненависть к тюльпанам - Ричард Лури

Женский голос с верхнего этажа позвал тихо, но требовательно:

— Анна!

Белое пятно остановилось, проплыло назад и исчезло в стене, закрыв её за собой.

Я настолько перепугался, что обмочил свои штаны!

— Я не верю этому! — сказал Уиллем сердито.

— Не веришь чему?

— Ведь на самом деле это не я появился перед тобой в доме Анны Франк! Это появилось только в твоём воображении. Это был не я! Это не был РЕАЛЬНЫЙ Я!

— Но ведь это действительно ты стал лучше питаться, когда мы получили плату от Пита. Мы все стали питаться лучше: наш отец, наша мать, ты, я, Франс. Именно поэтому мы смогли набрать какие-то силы, чтобы пережить ту последнюю зиму, названную в народе Голодной Зимой, когда люди мёрли как мухи. Умереть от истощения мог и я, и ты, но нет, это случилось с другими детьми!

А твои собственные дети и внуки — они не появились бы на свет, если бы ты ни выжил в ту последнюю военную зиму. Ладно, можешь говорить всё что угодно, о том Уиллеме, который явился мне, однако тот Уиллем, который сидел за обеденным столом, — тот был ты, и об этом не может быть двух мнений!

— Но почему я должен верить твоим словам?! — вскричал Уиллем, приподнявшись со стула. — Ты не можешь доказать ничего из сказанного! Кто подтвердит всё это? Дядя Франс? Пит? Кто-нибудь ещё? Все они давно умерли! Кто знает, может, ты свихнулся? Может, война сломала тебя, и ты никак не можешь восстановиться? Или, может, ты выдал каких-то евреев за деньги, а теперь убеждаешь и себя, и меня, что это была Анна Франк! Ты просто хочешь показать себя более значительным, а меня выставить более ничтожным! А может быть, ты и не выдавал никаких евреев! Может быть, наш отец сам по себе преодолел ту зиму!

— Ага! И может, дядя Франс вернулся с войны с обеими ногами, а Ян не умирал?

Уиллем сделал движение, будто хотел возразить, но потом осекся.

— Не такую историю я ожидал услышать! — произнес он наконец более мягким голосом. — Совершенно не такую!

— Ты знаешь, я совсем не вспоминал обо всём этом долгие годы, — сказал я. — У меня появилось слишком много дел, когда закончилась война. Забота о моём отце — о нашем отце, — забота о себе самом. Ничего тогда не было известно об Анне Франк: её дневник напечатали через много лет после войны. Даже когда книга была издана, я слышал что-то о ней, но никак не связывал эти события со своей судьбой. И вот однажды я включил телевизор и попал на документальную передачу об Анне Франк. Был упомянут адрес её укрытия, дом 263 по Принценграхт, и я в секунду всё понял!

— Что же ты почувствовал?

— Гнев! Несчастье! Понимаешь, приблизительно двадцать пять тысяч евреев прятались от немцев в убежищах в Амстердаме, и около десяти тысяч из них были кем-нибудь выданы по тем или иным причинам. Печальный рекорд, тут нечем гордиться! Наверное, Амстердам должен воздвигнуть памятник Всем Выданным, чтобы напоминать каждому, как ужасны могут быть люди!

Знаешь ли ты, что происходило с выданными евреями? Почти одно и то же со всеми. Их направляли в голландский пересылочный лагерь Вестерборк, а оттуда в концлагеря Берген-Бельзен, Терезиенштадт, Освенцим. Там их ждала смерть от тифа или в газовых камерах.

Списки имён жертв этих концлагерей до сих пор хранятся и немцами, и в мемориалах, сооружённых евреями, но кто когда-нибудь слышал о многих других? А кто когда-нибудь слышал о людях, которые выдавали? Вероятно, они сами забыли об этом!

Если же им напомнить, то в ответ можно услышать, что — да, такое случалось, много чего случается во время войны, но ведь тому уже более полувека! Таким образом, они прожили жизнь без проблем. Им было наплевать на свои жертвы.

Но не мне, пропустившему книгу, которую прочитала половина мира!

Мне дьявольски не везёт на этом свете! Годами я ожидал, чтобы хоть кто-нибудь пришёл ко мне, — какой-нибудь полицейский, или охотник за нацистами, или историк, или журналист, гоняющийся за новыми фактами и надеющийся пристроить своё имя к посмертной славе этой погибшей девочки. Но никто из них не появился! Никто даже не приблизился!

По прошествии десятилетий никто реально не пытается обратиться к изучению тех страшных времён, особенно сами голландцы! Они, кажется, удовлетворены сложившейся ситуацией.

Три четверти голландских евреев были отправлены на смерть! Больше, чем в фашистской Италии! Однако благодаря Анне Франк страна имеет репутацию героической, сопротивлявшейся, гуманной! Зачем же копаться в прошлом? Зачем арестовывать какого-то старого голландца и вскрывать эту банку с вонючими червями, особенно сейчас, когда толпы растрачивающих свободное время туристов приезжают понюхать тюльпаны и взглянуть на картины Рембрандта?

* * *

Некоторое время мы просто сидели в молчании. Теперь наша беседа была уже не для пива. Я вышел на кухню и вернулся с бутылкой джина.

После первого глотка я спросил:

— Так говорила ли наша мать когда-нибудь обо мне? Рассказывала ли она вообще какие-то истории о моей жизни?

— Конечно же, рассказывала, конечно! Многое из того, что ты рассказал мне, я уже слышал от неё. Например, как она была счастлива, когда ты принёс домой мыло. Она говорила, что это был единственный действительно счастливый момент, который она помнила за всю войну! Она рассказывала о банке из-под какао, в которую ты бросал заработанные деньги, и как она была горда тобой тогда! И как она была обеспокоена, когда дядя Франс поймал тебя и другого мальчика… — как его звали?

— Кийс.

— Да, Кийса, когда вы подсыпали песок в немецкий военный грузовик. Нет-нет, она рассказывала о тебе! Конечно, это случалось гораздо реже после рождения моей сестры, и ещё реже, когда она заболела… Ведь ей было только сорок четыре, когда она умерла! Мы оба, ты и я, прожили намного больше, чем любой из наших родителей! — Печаль заполнила глаза Уиллема, сменив всё ещё бывшую в них настороженность.

— Наш отец никогда не вспоминал ни о тебе, ни о нашей матери! — сказал я. — По-видимому, он считал вас обоих единым существом, бросившим его в самый худший час его жизни. Он держал фотографию, твою и брата, на столике около своей постели, но она была повёрнута так, чтобы только медсёстры и посетители могли вас видеть.

Я заметил, что сделал ему больно, но такова была правда.

— Я был для него всем, что у него осталось, — продолжал я, — и, по крайней мере, мне досталось то, чего я всегда жаждал — его любовь, его внимание! Но досталось таким ужасным путём, который не мог принести мне счастья. Однако лучше так, чем совсем ничего, и он тоже был для меня всем, что я имел! Я приносил ему его любимые сэндвичи стейк тартар и даже давал несколько глотков пива из бутылки, спрятанной под курткой. Пришёл мой черёд давать ему глотнуть пива!