Исповедь старого дома - Лариса Райт

Чтобы слово «развод» из нереального стало повседневным и осязаемым, необходим был план, ничем не уступающий тем планам, что созрели в Алиной голове для удачного поступления и выгодного замужества. Женщина тратила дни и ночи на обдумывание ситуации, но озарения не наступало. Она напоминала себе слепого котенка, который беспомощно тычется в углы картонной коробки, пытаясь выбраться до того, как наступит прозрение. Слепому необходим поводырь, способный задать направление. Аля же верного пути не знала, поэтому пыталась идти одновременно по множеству дорог.

Она попыталась стать неинтересной и скучной: завернулась в домашний халат, стерла с лица косметику, обзавелась клубками и спицами и вернула волосам натуральный темный оттенок. И что же?

— Ты такая уютная, — только и сказал муж, присаживаясь на диван рядом с Алей, которая методично сматывала нити разноцветной шерсти в один большой клубок, прикидывая, что с ним делать дальше (вязать она не умела и не испытывала ни малейшего желания учиться). — Именно об этом я всегда мечтал: тихое, семейное счастье с обычной женщиной, — сказал он, прижимаясь к ней крепче и запуская пальцы в длинные черные кудри. — Знаешь, а темный цвет идет тебе даже больше. Такая цыганистость появилась манкая.

Все Алино существо готово было визжать от ра-зочарования и гнева: «Я не обычная женщина. Не обычная! Яркая и манкая — вот где правда, а остальное — плод твоего воображения, идиот!»

Ей так хотелось вытащить из своей головы цепкие лапки, все крепче опутывающие ее своей паутиной, но приходилось терпеть и улыбаться, и играть в спокойствие, тепло и покорность и злиться, злиться, злиться… Нет, не на себя за пустые мечты и корыстные намерения, которые неожиданно не оправдались, а исключительно на того, кто не позволил им оправдаться.

Аля забросила игру на гитаре и на все робкие предложения мужа спеть и сыграть отвечала мягким отказом, ссылаясь на усталость, отсутствие настроения или неожиданную боль в горле. Но…

— Послушай, Алюша, тебе должно понравиться.

Аля взяла в руки конверт от пластинки. С картона ей улыбалась светловолосая красивая женщина, фотографиями которой несколько лет назад пестрели все газеты.

— Анна Герман? Она же, кажется, больше не поет.

— Не пела. А ты слышала про аварию, да? Ты же вроде тогда была еще маленькая.

Аля впервые за долгое время посмотрела на мужа с интересом. Конечно, пять лет назад ей было всего восемнадцать, но назвать ее маленькой и считать, что восемнадцатилетняя девушка, студентка театрального вуза, не знала об автокатастрофе, о которой гудел весь мир? Теперь только она поняла его отношение к себе. Это не было поклонением и восхищением. Отнюдь. Он воспринимал ее как маленькую глупую куклу, которой можно и нужно управлять. Он был хозяином, полноправным и властным, и приходил в ярость, когда любимая игрушка пыталась проявить строптивость.

Открытие Алю удивило, но не расстроило. Ей, хитрой и не обделенной подвижным умом, казалось, что изображать наивную простоту легче, чем играть в терпение и мудрость, нисколько ими не обладая. И ничего не стоило равнодушно пробормотать:

— Кто-то мне говорил про трагедию в Италии, я уж и не припомню.

Слукавила. Она прекрасно помнила и огромный разворот в «Огоньке», и печальную, почти похоронную статью в «Литературной газете», и свое безграничное сочувствие к этой красивой польской певице, которая успела только ступить в лучи славы, но не успела в них искупаться.

Помнила Аля и о том, как два года назад они всем курсом собирались на квартире у пижона Гены Мякинина, москвича, который в театральном оказался лишь по настоянию папы-режиссера и мамы-художницы и испытывал интерес исключительно к вещам околотеатральным, от актерства далеким. «Капустники», посиделки, выпивка, девочки и хороший табак — вот и все ценности, к которым стремился Гена и щедро делился ими с однокашниками в шикарной родительской квартире.

Занятая Аля на подобных вечеринках была редкой гостьей, но в тот раз оказалась именно тем человеком, перед которым Гена решил в очередной раз покрасоваться:

— Гляди! Ни у кого еще нет!

Он с наигранным безразличием протянул ей пластинку. Она называлась «Человеческая судьба», и пела на ней Анна Герман.

— Она вернулась.

— И с блеском! Песни — закачаешься!

Аля тогда прыснула, а Генка обиделся:

— Ты чего?

— Ничего, — только и смогла она вымолвить сквозь выступившие от смеха слезы, а молодой человек отошел, насупившись и не забыв покрутить пальцем у виска.

Как ему было объяснить, что такие, как он, должны гордо демонстрировать пластинки Элвиса или «Битлз», но никак не певицы, поющей лирические песни! (А Герман они тогда так и не послушали.)

И вот теперь муж поставил совершенно новую пластинку, и из динамиков зазвучал нежный красивый голос. Аля слушала песню о надежде, которая по праву превратится потом в одну из лучших песен двадцатого века, ужасно жалела, что нет у нее такого дома, о котором хотелось бы сложить песню, и чувствовала, что проникновенные слова скорее отбирают у нее надежду, а не придают сил. Хотя:

— И зачем я к тебе пристаю с этой музыкой? Не хочешь играть — не надо. Теперь у нас вот какое сокровище есть. Сидим, слушаем, и хорошо.

И снова ей ничем не удалось вызвать недовольство мужа.

Аля чувствовала себя загнанной в угол. Действовать в открытую, демонстрировать неприязнь и желание покончить с ненужными отношениями не было никакой возможности. Покажи Аля зубки — ее участь окажется гораздо печальнее участи тех режиссеров, которым было приказано отказаться от ее услуг, а угрозы, что непременно поступят в ее адрес, в этом случае наверняка не останутся пустыми.

К тому же появилось в ее жизни и еще одно обстоятельство, никак не способствовавшее трезвости мысли и обдуманности действий. Аля влюбилась. Впервые в жизни. Сразу и навсегда.

Алина история стала редкостью, исключением из правил. Советский человек был обязан работать, поэтому она и числилась сразу в двух театрах, но вкалывающих там все же имелось больше, чем просто числящихся. Головы основной массы женщин занимали мысли о том, как успеть в обеденный перерыв урвать в ближайшем универсаме дефицит, как доволочь его в авоське до дому, не помяв, не разбив и не испортив, и как приготовить, чтобы все тридцать три члена семейства были довольны. А после ужина — мытье посуды, стирка, глажка, уборка, проверка уроков, чтение сказок и новости о количестве собранного урожая. И даже если ей повезло и муж делит с ней не только экран телевизора с пляшущими по нему комбайнами, но и остальные домашние хлопоты, то все равно после такой круговерти только спать, спать, спать. Какая любовь? Какие высокие чувства? Какой полет? Какая легкость бытия?

Аля, конечно, шла замуж лишь для того, чтобы работать больше и лучше, но от этого оказалась лишь менее подготовленной к праздной жизни. Дети в ее планы по-прежнему не входили, квартира требовала уборки не чаще двух раз в неделю, а мясо тушилось два часа, а не целый день, оставляя огромное количество времени для размышлений о том, чем бы это время занять.