Все вечеринки завтрашнего дня - Уильям Гибсон

Он вынул из кармана нож и надавил на кнопку, черное лезвие выскочило и щелкнуло. Он надавил на кнопку еще раз, сняв защелку с лезвия, закрыл кнопарь и открыл его снова. И что в этих кнопарях такого, озадачился он, отчего с ними хочется вот так баловаться? Ему казалось, что люди по большей части любят иметь кнопари как раз ради этого баловства, что это как-то связано с психологией — рефлексами тупых обезьян. Сам он считал, что на самом деле эти механизмы абсолютно бессмысленны, если не брать в расчет их простого бытового удобства. Малолеткам кнопари нравились своей крутостью, но если уж кто-то увидит, как ты открываешь такую штуку, он сразу поймет, что ты парень с ножом, и либо сбежит, либо пнет тебя пару раз, либо просто пристрелит, в зависимости от того, что он думает о парнях с ножами, и от того, как сам вооружен. Райделл допускал, что теоретически возможны весьма специфические ситуации, когда ты можешь просто щелкнуть кнопарем и воткнуть его в кого-нибудь, но он не верил, что это так уж часто случается.

Он положил коробку со стикером "ГлобЭкс" себе на колени. Кончиком лезвия — осторожно, чтобы не порезаться, как тогда, в Эл-Эй, — рассек серую пленку. Нож прошел сквозь материю, как сквозь масло. Когда разрез стал достаточно длинным, чтобы посылку можно было открыть, он опасливо сложил нож и отложил его в сторону. После чего поднял крышку.

Сперва ему показалось, что он смотрит на термос, на один из тех дорогостоящих шероховатых нержавеющих экземпляров, но, достав предмет из коробки, по его тяжести и высокому качеству изготовления сразу понял, что это нечто иное.

Он перевернул хреновину вверх тормашками и обнаружил вставленную в дно прямоугольную розетку с кластером микрогнезд — и больше ничего, за исключением слегка потертого синего стикера, на котором было написано: "Отличный вид". Он потряс "термос". Тот не забулькал, не издал вообще звуков. Монолит да и только, крышки нигде не видно, как открыть — непонятно. Райделл был удивлен, что подобную штуку пропустила таможня; интересно, как чиновники "ГлобЭкс" смогли объяснить, что это вообще такое, и как доказал и, что этот "термос", чем бы он ни был на самом деле, не напичкан какой-нибудь контрабандой? Лично он смог бы сам назвать хоть дюжину видов контрабанды, которой можно нашпиговать предмет таких габаритов и жить припеваючи, получив его здесь посылкой из Токио.

Может, внутри наркотики, подумал он, или еще какая-нибудь дрянь, и его просто-напросто хотят подставить. Может, копы сейчас выбьют дверь сапогами и нацепят на него наручники за незаконный ввоз эмбриональной ткани или вроде того.

Он сидел без движения. Ничего не произошло.

Он положил предмет на колени и обшарил плотную упаковку из пены, надеясь найти хоть какую-нибудь записку, какой-нибудь ключик, который мог бы объяснить, что это такое. Там было пусто, так что он засунул предмет обратно в коробку, покинул кабинку, вымыл руки не питьевой водой и вышел из уборной, намереваясь покинуть бар, а заодно и Кридмора с Шоутсом, после того как захватит сумку, которая находилась под их присмотром.

Оказалось, что к ним присоединилась та самая дама, Мэри-Элис, утренняя знакомая, и что Шоутс где-то успел достать гитару, потертую старую громину с длинной трещиной в корпусе, как попало заклеенной чем-то вроде изоленты. Шоутс отставил свой стул подальше, чтобы гитара влезла в пространство между его брюхом и краем стола, и настраивал инструмент. У него было выражение лица "я-слышу-тайные-гармонии", которое обычно бывает у людей, настраивающих гитары.

Кридмор весь вытянулся вперед, наблюдая; его будто мокрые, обесцвеченные прядями волосы тускло блестели в полутьме бара, и Райделл увидел взгляд Кридмора, нескрываемый голод, от которого ему стало не по себе, как будто он вдруг увидел, как Кридмор к чему-то стремится сквозь стену дерьма, которой сам себя окружил. От этого Кридмор внезапно стал выглядеть человечнее, но и менее привлекательно.

И тут Шоутс с отсутствующим видом извлек из кармана рубашки нечто, похожее на колпачок старомодной губной помады, и начал играть, используя трубку из золотистого металла как "слайд". Звуки, которые он ласково извлекал из гитары, ударили Райделла прямо под ложечку, так же точно, как Кридмор недавно одним кулаком уделал охранника: они липли к сердцу, как канифоль липнет к пальцам, когда играешь в пул. Мелодия этой волнующей музыки властно забирала сердце Райделла.

В баре в этот ранний час посетителей было немного, и все они затихли, завороженные будоражащими гитарными экспрессиями Шоутса, а потом Кридмор запел, с дрожью в голосе, о чем-то неземном, похожем на отходную молитву.

Кридмор пел о поезде, отбывающем со станции, о двух огнях последнего вагона — синим фонариком была его крошка.

Красным фонариком был его разум.

Перестав спать, Лэйни, некурящий и непьющий, завел привычку опрокидывать содержимое крохотных коричневых стеклянных бутылочек патентованного средства против похмелья, старинного, но все еще популярного японского средства, состоящего из алкоголя, кофеина, аспирина и жидкого никотина. Он откуда-то знает (откуда-то он теперь знает все, что ему нужно знать), что это, наряду с периодическим приемом его успокаивающего сиропа от кашля, именно та комбинация, без которой ему никак не жить.

Сердце — как молот, глаза — нараспашку входящим данным, руки — ледяные; он решительно прыгает в бездну.

Он больше не выползает из своего картона, полагаясь одинаково на Ямадзаки (тот приносит лекарства, от которых Лэйни отказывается) и на одного из соседей по картонному городу, холеного безумца, очевидно, знакомого старика, конструктора трансформеров и хозяина помещения, в которое каким-то образом попал Лэйни.

Лэйни не помнит первого появления этого ходячего сумасшествия, о котором он думает, называя его Костюм, но это не главная информация.

Костюм, очевидно, бывший служащий. Костюм носит костюм — один и тот же костюм — всегда и везде. Костюм черный, и некогда был и вправду очень хороший костюм, и если судить по его состоянию, очевидно, у Костюма — в каком бы картоне он ни окопался — есть утюг, иголка и нитка (вне всяких сомнений), а также умение всем этим пользоваться. Нельзя, например, и предположить, что пуговицы на этом костюме были бы пришиты вкривь и вкось или чтобы белая рубашка Костюма, сияющая в галогеновом свете картонной коробки у мастера трансформеров, не отличалась бы белизной.

Но не менее очевидно и то, что Костюм знавал лучшие времена, что, впрочем, можно с уверенностью сказать обо всех обитателях этих мест. Вполне возможно, к примеру, что белая рубашка Костюма бела оттого, что Костюм ее ежедневно красит, по предположениям Лэйни (хотя информация эта ему не нужна), белым средством, предназначенным для обновления спортивной обуви. Тяжелые черные рамки очков Костюма скреплены подозрительно правильными дугами черной электропленки, нарезанной узенькими и ровными, как на заказ, полосками с помощью взятых у старика напрокат ножа "Экс-Экто" и миниатюрной стальной Т-образной линейки, — и только потом приклеены точно и аккуратно.

Костюм настолько опрятен, правилен, насколько это возможно для человека. Но Костюм не мылся очень давно — несколько месяцев, а может, и несколько лет. Каждый квадратный дюйм его видимой плоти, конечно, начищен и безупречно чист, но Костюм источает почти не поддающийся описанию запах самого отчаяния и безумия. Он носите собой всегда и везде три идентичные, упакованные в пластик копии книги про самого себя. Лэйни, не разбирающий японских иероглифов, заметил, что на всех трех копиях красуется одна и та же расплывшаяся в улыбке фотография самого Костюма, вне всяких сомнений Костюма лучших времен, почему-то сжимающего в руке хоккейную клюшку. И Лэйни знает (не зная, откуда он это знает), что книга — одна из тех самодовольных, вдохновенных автобиографий, которые наемные писатели сочиняют за деньги для некоторых чиновников. Но история Костюма покрыта для Лэйни туманом неизвестности, и весьма вероятно, что и для самого Костюма тоже.