Величайшие врачеватели России. Летопись исторических медицинских открытий - Александр Бушков

Но пили все же как слоны на водопое. Профессура взирала на это сквозь пальцы – они и сами когда-то были такими. У немцев есть даже старая поговорка Die Jugend muss austoben – «молодежь должна перебеситься». Отпив свое и отхулиганив в студенчестве, бурши становились трезвыми, благонамеренными врачами, чиновниками, пасторами, учеными.

Вот только давно известно – есть большая разница меж немецким и русским менталитетом. Таков уж немец-перец-колбаса: в известный момент в нем словно щелкает некая программа перезагрузки, и бывший пьяница, буян и дуэлянт переключается на трезвый и благонамеренный образ жизни. У нас, русских, увы, все иначе: плохо мы умеем вовремя остановиться, меру знает душа, а душа у нас широкая… Попав в столь райские, с точки зрения исконно русского, условия, значительная часть посланных в Дерпт русских студентов попросту спилась с круга, причем иные кончили вовсе уж скверно. Пирогов вспоминает случай, когда он ехал из Ревеля в Дерпт, возница (русский, конечно) по извечному ямщицкому обычаю заглянул в придорожную корчму, где на него набросился босой и пьяный оборванец, а там, подбежав к экипажу, принялся последними словами крыть и Пирогова со спутниками. Те пригрозили сдать его в полицию, назвав «беспаспортным бродягой». Тот оскорбился: кто беспаспортный бродяга? Вы, туда вашу душу, читать умеете? Ну так читайте! И на колени сидящим упал мятый и скомканный диплом Московского университета на звание «действительного студента»… Прочитав фамилию, они тогда только и узнали своего бывшего соученика, с которым когда-то учились…

Одним словом, у Пирогова были широкие возможности не просто разлениться окончательно – вообще спиться с круга, как многие. Однако, словно по мановению некоей волшебной палочки, с ним произошла метаморфоза – лично для меня, честное слово, удивительная. Картофельной водочки он и правда поначалу отпробовал, но очень скоро стал учиться серьезнейшим образом, как никогда не учился в Москве! Хотя дерптская студенческая жизнь была гораздо разгульнее московской, было что-то такое неуловимо-полумистическое в Дерптском университете, что сделало из учившегося спустя рукава лоботряса (будем уж называть вещи своими именами) прилежнейшего студента, всерьез занявшегося не только теорией, но и практикой. «Я работал. Дни я просиживал в анатомическом театре над препарированием различных областей, занимаемых артеральными стволами, делал опыты с перевязками артерий на собаках и телятах, много читал, компилировал и писал».

Прежний лоботряс и недоучка исчез навсегда. Рождался будущий Великий Доктор. Всего через два с небольшим года обучения Пирогов получил золотую медаль за работу по перевязке артерии – а медалями, тем более золотыми, в Дерптском университете не разбрасывались попусту. Темой его докторской диссертации (которую он блестяще защитил и стал в двадцать шесть лет профессором хирургии) как раз и стала перевязка брюшной аорты, до того единственный раз в мире выполненная английским хирургом Эстли Купером (причем пациент умер). Выводы диссертации Пирогова были одинаково полезны как для теории, так и для практики. Он первым (в мире!) описал подробно расположение брюшной аорты у человека, расстройства кровообращения при ее перевязке, пути кровообращения при ее непроходимости, объяснил причины послеоперационных осложнений и предложил два способа доступа к аорте: чрезбрюшинный и внебрюшинный (второй был гораздо менее рискованным для пациента, потому что в те времена любое повреждение брюшины грозило смертью). Сам Купер, познакомившись с диссертацией Пирогова, публично заявил: доведись ему делать ту операцию вновь, он избрал бы второй способ (Купер использовал как раз чрезбрюшинный способ, отчего и потерял пациента).

Возвращаясь домой, свежеиспеченный профессор заболел и остался для лечения в Риге, что стало очередным этапом его хирургических успехов. Выздоровев, Пирогов какое-то время оставался в Риге, много оперировал: ампутации, удаления опухолей. Занимался и тем, что гораздо позже стали называть пластической хирургией: выкроил безносому цирюльнику новый нос из кожи на лице.

Вернувшись из Риги в Дерпт, Пирогов занялся фасциями – волокнистыми оболочками, окружавшими группы мышц и отдельные мышцы. До Пирогова о них знали, но никакого значения не придавали и во время операций попросту рассекали скальпелем при нужде и без нужды. Пирогов же вывел закономерности положения фасций относительно близлежащих сосудов, мышц и нервов. Что оказалось полезным в первую очередь для хирургической практики, поскольку позволяло надежно и быстро «найти правильный путь для перевязки той или иной артерии», как писал сам Пирогов в работе «Хирургическая анатомия артериальных стволов и фасций» (ставшей ключевой в создании новой научной дисциплины – хирургической анатомии).

Потом Пирогов поехал в Париж, но ничего нового или интересного для себя там попросту не нашел. Так, кое-какие «занятные частности», и не более того. А нанеся визит известному профессору хирургии и анатомии Вельпо, Пирогов застал его погруженным в чтение «Хирургической анатомии артериальных стволов и фасций». Учиться в Париже было попросту нечему, и Пирогов вернулся на родину, где в 1841 году был приглашен на кафедру хирургии Медико-хирургической академии в Санкт-Петербурге. Проработал там более десяти лет, создал первую в России хирургическую клинику, читал лекции по курсу хирургии, консультировал несколько больниц, придумывал новые инструменты для операций. Но главное его достижение в этот период – создание начал антисептики.

Бичом тогдашней хирургии было заражение послеоперационных ран – даже после простейших операций вроде удаления нарыва на пальце (не говоря уж о более сложных) рука распухала, начиналась гангрена, заражение крови, или, как тогда говорили, «антонов огонь», и за три-четыре дня больной умирал. Видя, к каким последствиям ведут даже простейшие операции, врачи вообще не осмеливались вскрывать брюшную или грудную полость, справедливо считая, что это равносильно убийству пациента…

О микробах как возбудителях болезней и инфекций, в том числе и гангрены, тогда не знали совершенно ничего. Однако Пирогов чисто интуитивно пришел к выводу, что «антонов огонь» вызывается какими-то крохотными живыми возбудителями, которые он назвал «миазмами». И после нескольких лет работы сделал вывод: «миазмы» попадают в «чистые» раны из зараженных. И разработал меры предохранения. Больных, у которых после операции обнаруживались признаки гангрены, клали в особую палату, отдельно от пациентов с «чистыми» ранами. Пирогов стал требовать строжайшей чистоты белья, помещений и материалов при операциях и перевязках. Он стал первым ученым, понявшим сущность послеоперационных инфекций, значение и роль обеззараживания, то есть антисептики. Чуть позже учение об антисептике стал развивать известный английский хирург Листер, обнаруживший хорошее средство для борьбы с инфекциями – карболовую кислоту. А в начале 1865 года в одном из научных журналов появилась статья никому тогда не известного французского химика по имени Луи Пастер. Автор доказывал, что гниение (равно как и брожение) вызывается мельчайшими живыми организмами, которые так малы по размерам, что без микроскопа их увидеть нельзя. И организмы эти присутствуют всюду: на человеческом теле, в воздухе, в воде, в пище. Пастер пока что не употреблял слова «микроб», своих «крошек» он называл «живыми ферментами», но именно он и уже упоминавшийся Роберт Кох стали отцами-основателями микробиологии. Листер сделал из этого совершенно правильный вывод: «живые миазмы» Пирогова и «живые ферменты» Пастера – одно и то же.