Сожженные девочки - С. Дж. Тюдор

– Нам ведь до сих пор так и не представилась возможность поболтать?

– Пожалуй.

– Как давно вы занимаете пост старосты?

– Официально около трех лет.

– Простите мне мое замечание, но вы слишком молоды для этой роли.

По большей части церковные старосты уже пенсионеры. Аарону же, несмотря на его старомодную одежду, не может быть больше тридцати пяти или тридцати шести лет.

– Возможно, и так, но я помогал во время службы в часовне с самого детства.

– Ваша семья активно участвовала в церковных делах?

Он как-то странно на меня смотрит.

– Мой отец был здесь викарием больше тридцати лет.

– Ваш отец?

– Преподобный Марш.

Марш. Я так и не поинтересовалась фамилией Аарона. Но теперь я вижу его сходство с мужчиной на фотографии в офисе. Те же темные волосы, заостренные черты лица.

– Вас это, похоже, удивляет? – говорит Аарон.

– Меня, эм-м, нет, просто я не знала.

Я отворачиваюсь и опускаю пакетик чая в одну из чашек, а во вторую слегка дрожащей рукой насыпаю кофе.

– Так, значит, в этом доме жила ваша семья.

– Да. Пока мой отец не вышел на пенсию.

От мысли, что Аарон здесь вырос, что у него об этом месте есть свои собственные воспоминания, мне становится не по себе, как если бы я вторглась в чужое жилище.

– Ваши родители все еще живут в деревне?

– Моя мама умерла, когда мне было шесть лет. Рак шейки матки.

– Мне очень жаль. А отец?

– Отец очень болен. Именно поэтому он и ушел на пенсию.

– Ясно. Он в больнице?

– Я ухаживаю за ним дома. У него болезнь Хантингтона. Ему ничем не могут помочь в больнице.

– О, это ужасно.

И это действительно так.

Болезнь Хантингтона – жуткое, жестокое заболевание, которое лишает людей возможности двигаться, мыслить, говорить, есть и, в конце концов, дышать. Она неизлечима и неумолима. Хуже того – она передается по наследству, и вероятность того, что ребенку передастся поврежденный ген родителя, равняется пятидесяти процентам.

– Вы ухаживаете за ним в одиночку?

– К нам приходят медсестры. Но да, в основном я справляюсь сам.

Я уже с бо́льшим сочувствием смотрю на Аарона. Быть сиделкой – тяжелая ноша. Собственную жизнь приходится откладывать в сторону. Человек, ухаживающий за тяжелобольным родственником, оказывается изолирован от людей, не может себе позволить даже пойти на работу. Видимо, в силу этих обстоятельств Аарон и стал церковным старостой. Он может заниматься этим в свободное от ухода за отцом время, и это наполняет его жизнь смыслом. Я осознаю, что мне его жаль, и тут же думаю о том, что, скорее всего, моя жалость ему не нужна.

– Что ж, я очень благодарна вам за помощь и преданность часовне, тем более с учетом вашей загруженности.

– Спасибо. Часовня всегда была частью моей жизни.

– И жизни вашего отца.

– Да.

– Должно быть, вы хорошо знаете ее историю.

– Вы имеете в виду «сожженных девочек»? – Он еле заметно улыбается. – О них знают все жители деревни. Хотя, вероятно, новому человеку этот обычай должен казаться странным.

– О, я даже не знаю. Мне приходилось сталкиваться и с более странными обычаями.

– Моему отцу никогда не нравилась традиция сжигания чучел. Он считал ее языческой. Но невозможно изменить то, что происходило на протяжении столетий.

– Если бы это было так, мы до сих пор сжигали бы «ведьм» и лечили душевнобольных при помощи пиявок.

Он странно на меня смотрит и молчит.

– Простите, – машу рукой я. – Я просто считаю, что понятие «традиция» часто пускают в ход, чтобы защитить нечто такое, что в противном случае следовало бы заклеймить. – Особенно в церкви. Я переношу полные чашки на стол и сажусь напротив него.

– Вообще-то, я кое о чем хотела у вас спросить.

– Спрашивайте.

– Та коробка, которую вы мне отдали, когда я приехала. У вас есть какие-нибудь догадки относительно того, кто мог ее оставить?

– Нет. А что? Что в ней лежало?

– Набор для экзорцизма.

– Что?

Похоже, Аарон искренне шокирован, тем более что он не производит впечатления талантливого актера.

– Он показался мне довольно старым. Хотелось бы знать, откуда он взялся.

– Понятия не имею. Вы спрашивали преподобного Раштона?

– Нет. А он может это знать?

– Он знает все, что имеет отношение к церкви. Он уже очень давно служит викарием в Уорблерс-Грин.

– Как давно?

– Да лет тридцать, наверное.

– Он знал вашего отца?

– Да, мой отец готовил его как курата после того, как…

Его голос срывается, и он замолкает, как будто опомнившись.

– После чего? – напоминаю я.

– После того, как ушел предыдущий курат.

Я вспоминаю свободное место на стене офиса. Там как будто раньше висело фото, которое сняли, а заменить другим так и не удосужились.

– Вот как? И куда же он ушел?

– Честно говоря, я не знаю. Прошу прощения, но какое это все имеет значение?

– Я всего лишь хочу понять, зачем кому-то понадобилось оставлять мне старый набор для экзорцизма. Я это восприняла как некое сообщение.

– Как я уже сказал, понятия не имею. Никто из нас до последнего дня не знал, что вас сюда пришлют. Все было сделано довольно поспешно. Хотя, с другой стороны, эта история стала для всех настоящим потрясением.

Мне вдруг приходит в голову, что все твердят о том, каким шоком стало для них самоубийство преподобного Флетчера. Но они также заверяют меня в том, что он страдал от какого-то нервного расстройства. Что-то тут не сходится.

– Вы были близки с преподобным Флетчером?

– Мы с Мэтью были коллегами.

Коллегами? От моего внимания не ускользает то, что Аарон назвал его по имени.

– Это вы его нашли?

И без того бледное лицо Аарона становится белым как мел.

– Простите, – спохватываюсь я. – Не хотела…

Он машет рукой:

– Все нормально. Просто это было очень… неприятно.

И это еще наверняка мягко сказано, – думаю я и быстро говорю:

– Я бы хотела знать о нем чуть больше. Каким он был?

Я чувствую, что мой собеседник немного смягчается.