Легкое дыхание - Иван Бунин

— Что ж, и терпентин на что-нибудь полезен, —сказал он однажды словами Пруткова, когда зашел разговор о толстовцах и отолстовском учении — этой «доморощенной философии самоучки снедисциплинированной головой». И Гриша, робея Каменского, усвоил себе манерунасмешливо щуриться, думая о нем.

Жил Каменский на мельнице, в версте от деревни. Мельницастояла на зеленом выгоне, к югу от дачных садов, там, где местность еще болеевозвышалась над долиной. Хозяин почему-то забросил ее: маленькое поместье свысоким тополем над соломенной крышей избушки, с бурьяном на огороде медленноприходило в запустение. Внизу, в широкой долине, темным бархатом синели и,сливаясь, округлялись вершины лесов. Мельница, как объятья, простирала наддолиной свои изломанные крылья дикого цвета. Она, казалось, все глядела туда,где горизонт терялся в меланхолической дымке, а хлеба со степи все ближе иближе подступали к ней; двор зарос высокой травою; старые серые жернова, какмогильные камни, уходили в землю и скрывались в глухой крапиве; голуби покинуликрыши. Одни кузнечики таинственно шептались в знойные летние дни у порогаизбушки, мирно дремлющей на солнце.

— Вот и келья под елью! — усмехнулся Гриша,взглянув на мельницу в первое утро. Он уже представлял себе, как Каменскийначнет поучать его, спасать его душу, и заранее вооружился враждебнойхолодностью. Однако Каменский только показал ему, как надо распиливать доски; иэто даже обидело Гришу: «Не хочет снизойти до меня», — думал он, искосапоглядывая на работающего учителя и стараясь подавить в себе чувство невольногопочтения к нему.

Сегодня он подходил к этой келье в девятом часу. ОбыкновенноКаменский в это время работал. Но теперь в сенцах, где стоял верстак, никого небыло.

— Алексей Александрович! — окликнул Гриша и, неполучив ответа, пошел к мельнице: там вчера Каменский распиливал большие доски.Но и в мельнице было пусто. Только воробьи стаей снялись с пола, да ласкатаинственно, как змейка, шмыгнула по стояку в развалившийся мучной ларь.

«Значит, у огородника загостился», — подумал Гриша,возвращаясь в избу.

В сенцах, обращенных дверями к северу, было прохладно отглиняного пола; в сумраке стоял уксусный запах стружек и столярного клея. Гришенравился этот запах, и он долго сидел на пороге, помахивая на себя картузом иглядя в поле, где дрожало и убегало дрожащими волнами марево жаркого майскогодня. Дачные сады казались в нем мутными, серыми набросками на стекле. Грачи,как всегда в жару, кричали где-то в степи тонкими томными голосами. А на дворемельницы не было ни малейшего дуновения ветерка, на глазах сохла трава…Разгоняя дремоту, Гриша поднялся с порога.

Близ порога валялся топор. На верстаке, среди инструментов,в белой пыли пиленого дерева, лежали две обгорелые печеные картошки и книга впокоробленном переплете. Гриша развернул ее: Евангелие. На заглавном листе егобыло написано: «Боже мой! Я стыжусь и боюсь поднять лицо мое к Тебе, Боже мой,ибо беззакония наши стали выше головы и вина наша возросла до небес…»

— Что это такое? — пробормотал Гриша, чувствуя,как что-то новое, возвышенное коснулось его души.

— Странный человек! — прибавил он в раздумье иснова развернул Евангелие. В середине его были письма («Дорогие братья воХристе Алексей Александрович и Павел Федорыч…» — начиналось одно из них),бумажки с выписками… На одной было начало стихотворения:

Долго я Бога искал в городах и селениях шумных,

Долго на небо глядел — не увижу ли Бога…

На другой опять тексты:

«Итак, станьте, препоясав чресла ваши истиною и облекшись вброню праведности…»

Ласточка с щебетаньем влетела в сенцы и опять унесласьстрелою на воздух. Гриша вздрогнул и долго следил за ней в небе. Вспомнилосьнынешнее утро, купальня, балкон, теплица — и все это вдруг показалось чужим идалеким… Он постоял перед дверью в избу, тихо отворил ее.

В передней узкой комнате загудели мухи; воздух в ней былдушный, обстановка мрачная, почти нищенская: почерневшие бревенчатые стены,развалившаяся кирпичная печка, маленькое, тусклое окошечко. Постель быласделана из обрубков полен и досок, прикрытых только попоной; в головах лежалсвернутый полушубок, а вместо одеяла — старое драповое пальто. На столе, средиистрепанных книг, валялись странные для этой обстановки предметы — бронзовыйпозеленевший подсвечник, большой нож из слоновой кости, головная щетка ифотографический портрет молодой женщины с худощавым грустным лицом. Изделикатности Гриша отвел глаза от стола — и сердце его сжалось при взгляде наэти старые, засиженные мухами, уже давно не бывшие в употреблении вещи и наэтот портрет.

Зачем это самоистязание? Он смотрел на бревенчатые стены, нанищенское ложе, стараясь понять душу того странного человека, который одинокоспал на нем. Были, значит, и у него другие дни, был и он когда-то другимчеловеком… Что же заставило его надеть мужицкие вериги?

— Странный человек! — повторил Гриша, хмурясь натемную фототипию, висевшую над кроватью, — снимок с картины знаменитогохудожника. Это было жестокое изображение крестной смерти, написанное резко, сболью сердца, почти с озлоблением. Все, что вынесло человеческое тело, пригвожденноепо рукам и ногам к грубому тяжелому кресту, было передано в лице почившегоХриста, исхудалого, измученного допросами, пытками и страданием медленнойкончины. И тяжело было глядеть на стриженую, уродливую голову привязанного кдругому кресту и порывающегося вперед разбойника, на его лицо с безумнымиглазами и раскрытым ртом, испустившим дикий крик ужаса и изумления передсмертью того, кто назвал себя Сыном Божиим… Морщась, Гриша отворил дверь вдругую комнату.

Тут было очень светло от солнца, совершенно пусто и пахлозакромом. По полу когда-то прошелся широкими полукругами веник, но не докончилсвоего дела, и мучная пыль белела в углах и на карнизах. У одного окна, накотором грудами лежали литографированные тетрадки, учебник «Эсперанто»,изречения Эпиктета, Марка Аврелия и Паскаля, стоял стул. На нем Каменский,должно быть, отдыхал и читал. На простенке были приклеены хлебом печатныерассуждения под разными заглавиями: «О Слове», «О Любви», «О плотской жизни».Среди же них еще стихотворение, крупно написанное на белом листе бумаги:

Боже! Жизнь возьми — она

Вся тебе посвящена!

Дни возьми — пусть каждый час

Слышишь ты хвалебный глас!

А ниже — из псалмов Давида:

«Ты дал мне познать путь жизни; Ты исполнишь меня радостьюперед лицом Твоим!»

Как все это было странно и ново для Гриши! Он с изумлениемсмотрел кругом, прислушивался к тишине этого заглохшего поместья и к тому, чтопробуждалось в его сердце, долго ходил из угла в угол… Потом вернулся вполутемную комнату, вышел в сени, снова развернул Евангелие…

«Дети! Недолго уже быть мне с вами…» — читал он отмеченныекарандашом слова последней вечери Христа с учениками. — «Да не смущаетсясердце ваше»… «Если мир вас ненавидит, знайте, что меня прежде васвозненавидел»… «Женщина, когда рождает, терпит скорбь, потому что пришел часее; но когда родит младенца, уже не помнит скорби от радости, потому чтородился человек в мир»…