Леон и Луиза - Алекс Капю

С ними к югу бежали женщины, дети и старики – сотнями тысяч, в переполненных вагонах и на забитых дорогах, пешком и на велосипедах, в такси и на машинах, которые за недостатком горючего были прицеплены к воловьим упряжкам, бампер к буферу, с матрацами, велосипедами и кожаными креслами на крышах, на лошадиных повозках, в кузовах грузовиков и на ручных тележках, на которых громоздился весь инвентарь всего ремесленного киоска, весь товар мелочной лавки и вся домашняя утварь.

Через три недели поток беженцев иссяк, Париж на две трети обезлюдел. Остались только богатейшие из богатых и беднейшие из бедных, а также те, чьё дезертирство было запрещено законом по профессиональным причинам: работники больниц и финансового и налогового управлений, служащие почты, телеграфа и метро, персонал электротехнических и газовых предприятий, а также пожарные и двадцать тысяч сотрудников полиции.

Так Леон изо дня в день ходил в лабораторию, как будто ничего не случилось, тогда как газеты писали об отступлении в портовый Дюнкирхен, о коллапсе железнодорожного сообщения, о капитуляции бельгийского правительства. Из комиссариата к нему в лабораторию поступала та же работа, что и в мирное время: миндальный торт, пропитанный синильной кислотой, шампанское с крысиным ядом, бледная поганка в ризотто с белыми грибами. Хоть Париж и опустел на две трети, случаев подозрения на отравление, к его удивлению, было не меньше, а даже существенно больше; как казалось, в часы хаоса и массовой паники некоторые отравительницы совершали тот шаг к делу, на которое в стабильные времена у них не хватало отваги.

Но в понедельник, 10 июня 1940 года профессиональная рутина моего деда резко оборвалась. Когда он, как обычно, в восемь пятнадцать появился на работе, набережная Орфевр была черна от служащих Судебной полиции, жандармы в форме, гражданские инспекторы, полицейские химики, судебные медики и конторские работники расстроенно стояли в утреннем солнце маленькими группами, секретничая между собой, или читали газеты в тени козырьков перед входом в здания. Двери были заперты, внутри здания горел свет.

– Что случилось, почему никто не заходит внутрь? – спросил Леон молодого коллегу, которого поверхностно знал по совместному кофе.

– Понятия не имею. Якобы бюро 205 убирают.

– Министерство позора?

– Кажется, да.

– Оно будет закрыто?

– Нет, только архив эвакуируют.

– Всю заграничную картотеку?

– Работы будет нешуточно. Нам тоже придётся помогать.

– Ну помогайте. А у меня в лаборатории полно своей работы.

– Твоей работы сегодня не будет. Чрезвычайный приказ. Все отделы приостанавливают обычную службу и должны помогать.

– Тоже хорошо. По крайней мере, архив не достанется нацистам. Акт человечности.

– Какая там человечность, в задницу! – сказал молодой коллега и швырнул свой окурок в Сену. – Они всего лишь хотят обезопасить свою картотеку, вот и всё.

– От нацистов?

– Они боятся, что немцы нарушат порядок в бюро 205. Тогда как это оказалось не под силу даже французам.

– Скажи на милость.

– Да.

– Ну вот сам увидишь.

– Бюро 205 любило порядок ещё сильнее, чем немцы.

Иностранный сервис в бюро 205, отделе контроля за иностранцами и беженцами, добился своей известности как Министерство позора далеко за пределами страны. Отдел состоял из сотни мелких клерков, чьей исключительной задачей было вести слежку за всеми беженцами и изгнанниками, которые искали убежища в стране прав человека, контролировать их и изводить, делая их путь к разрешению на длительное пребывание как можно более тяжёлым. Вызванный к жизни с благородной мотивацией как организация помощи людям, выброшенным на берег Первой мировой войны, иностранный сервис в сердце Судебной полиции, будучи якобы самостоятельным, без чьего-либо содействия разросся до состояния Молоха, питавшегося кровью тех, кого он должен был вообще-то защищать, и чьей высшей целью было всегда знать всё про каждого, кто не был чистокровным франко-французом.

Самые дорогие отели Парижа и самые захудалые пригородные пансионы должны были ежедневно слать в бюро 205 сведения о своих жильцах, каждый работодатель должен был сообщать о своих иностранцах, каждый судебный орган делал служебные уведомления, и каждый анонимный доносчик находил здесь открытое ухо у добросовестных служак, которые любую клевету тщательно записывали в карточку картотеки и на все времена вносили в регистр.

Были миллионы красных карточек для регистрации иностранного населения по трассам дорог, миллионы серых карточек для учёта по национальностям, миллионы жёлтых карточек для политической информации; на евреев, коммунистов и масонов велись отдельные карточки. Карточки были столь многочичленны, что их должны были сводить воедино в центральном регистре, и все эти карточки и регистры методически откладывались в отделе 205 в деревянные ящики и подвесные регистратуры на стеллажах под потолок, которые покрывали все стены обширного зала.

Снаружи перед дверью бюро 205 стояли длинные скамьи для ожидания, вытертые до блеска штанами сотен тысяч польских евреев, немецких коммунистов и итальянских антифашистов, которые все эти годы проводили здесь многие часы, дни и недели в трепетной надежде, что наконец-то выкрикнут их имя и их впустят в бюро 205, где маленький клерк за письменным столом с недоверием оглядит их поверх своих очков, проконсультируется с красными и серыми карточками и после долгого наморщивания лба, может быть, милостиво поставит печать и – пожалуйста, пожалуйста – продлит разрешение на их пребывание ещё на одну неделю или месяц.

Колокола Нотр-Дама как раз пробили половину девятого, когда на набережную Орфевр подъехал чёрный «ситроен» с передним приводом. Пассажирская дверца распахнулась, и оттуда вышел Роже Ланжерон, префект полиции Парижа. Он обратился через мегафон поверх крыши машины к толпе собравшихся мужчин.

– Господа, я прошу вашего внимания. Спецзадание всем служащим Судебной полиции по законам военного времени. Всем подняться по лестнице Ф на второй этаж, быть в полной готовности в вестибюле перед бюро 205! Поторопитесь, если можно вас попросить, время не терпит. Немцы стоят уже перед Компьеном!

Леон поднялся рядом с молодым коллегой по лестнице Ф на второй этаж и сел в вестибюле на скамью ожидания. Дверь в бюро 205 стояла открытой. В зале, который в остальное время был знаменит своей монастырской тишиной и прямо-таки машинной точностью рабочего процесса, царила гудящая толкотня, как на блошином рынке. На высоких лестницах стояли мужчины в нарукавниках и вытягивали с верхних полок ящики картотеки, которые передавали вниз другим мужчинам в нарукавниках, а те сносили их к большому письменному столу посреди зала, за которым сидел лично префект полиции. Он проверял каждый ящик и потом отодвигал его либо к правому, либо к левому концу своего стола. То, что шло налево, подлежало немедленному уничтожению, а направо шли ящики, которые необходимо было перевезти в безопасное место.