Невеста трех женихов - Галина Артемьева

Грех они, конечно, тогда совершили, не попросив родительского благословения. Боялись, что те станут скандалить, требовать подождать, подумать. А о чем думать, когда они отодраться друг от дружки не могут. И в своих учебных заведениях ни о чем другом не мечтают, как вжаться, слиться, отдаться своей любви, чтобы хоть чуть-чуть полегчало, чуть-чуть получилось бы дышать…

В день Любиного рождения учиться они не пошли. Поехали расписываться. Потом гуляли на Ленинских горах. Их окружал дикий лес, ни души вокруг, тишина. Запах листьев, земли. Люба опять не чувствовала земного притяжения, хоть и лежала на траве в объятиях любимого. Мужа! И он ничего не сознавал… Только повторял:

– Все по-прежнему, ничего не изменилось. Я схожу с ума от тебя. Я уже сошел с ума. Ты – жена. Но я боюсь тебя потерять не меньше, чем вчера и позавчера. Только вот так, когда делаемся одним целым, верю себе и своему счастью.

Они были одни в раю. Деревья, птицы, небо, шелест листьев, если набегал ветерок. Их наивное бесстыдство, их ласки, их уверенность друг в друге, открытость любви.

Поверив, наконец, самим себе, что все это не сон, что теперь они и ночью, и днем, и когда захотят могут, не прячась, принадлежать своему чувству, новоиспеченные муж с женой отправились отмечать Любин день рождения. Конечно, едва переступив порог, тут же сообщили родителям о сюрпризе.

Неожиданно для них новость была воспринята на ура. Зять пришелся Любиным родным очень по душе. И понравилось, что удался замечательный праздник. С гостями, подарками, песнями и плясками. Настоящая свадьба! Чего еще душе желать?

Так и зажили, душа в душу.

И вот он нашел другую Маргариту. Тут Сесилька явно не выдумывала, откуда бы ей знать такое?

Но опять же Люба поняла. Он говорил о той книге, как о проводнике любви. Он ждал от Сесильки духовного родства, подсказывал ей путь. Бедный. Бедный.

Люба рассказывала Свете об их с мужем любви, близости, страсти так, будто все это никуда не ушло, будто все происходит с ней сейчас: ожидание объятий, ласк, чуда. И Света откликалась на эти рассказы всем сердцем, вспоминая свою любовь. Не с Марио, нет. С забытым, казалось, навсегда Сережей. Ее Сережей.

С Марио все было хорошо. Они никогда не ссорились. Радовали друг друга. Выходили вместе в свет. Их близость давала невероятное наслаждение. Скорее даже вожделение. Марио хорошо знал технологию процесса. Так Света про себя называла то, что между ними происходило.

– Встань так! Наклонись чуть-чуть! Повернись, дорогая. Теперь попробуем по-другому… Не мешай мне, милая, сейчас почувствуешь. Да? Да??? Я улетаю!!! А ты? Вот! Я нашел! Это тут! Запомни!

В результате всегда получалось дикое удовольствие. Такое, что оба рычали, стонали, вопили. Происходило постоянное обучение. И – использование. Словно Света была новым электроприбором, нужным в хозяйстве, многофункциональным, который надо хорошенько, досконально исследовать, чтобы использовать все его возможности. Но «прибор» не имел права чего-то не хотеть, от чего-то отказываться. «Прибор» имел обязанность привыкнуть, доверять пользователю в том, что именно приятно и вкусно во время, отведенное на его эксплуатацию. Марио проявлял бережность и осторожность, нежность и терпение, но никогда не отказывался от своих намерений, какими бы поначалу они ни казались дикими его жене.

– Ты просто неопытная. Ты не знаешь. Это надо распробовать, втянуться. Давай, давай, тебе понравится, когда поймешь…

Света знала, что даже если она нечеловечески устала, недомогает, грустит, это ровным счетом ничего не значит для мужа. Не потому, что он жесток и невнимателен. Потому, что уверен в своем праве на удовольствие, как и в том, что она это удовольствие получает вместе с ним, и в результате всегда выходило именно так. Но часто – через переламывание себя, внутреннее насилие над собой.

Иногда Свете хотелось просто лежать в объятиях мужа. Молча и спокойно лежать, чувствуя родное тепло. Он этого не понимал.

– Не ленись! Это залог нашего общего счастья!

И она подчинялась, раскручивалась на вожделение.

«Интересно, а когда я забеременею, он все равно будет требовать от меня всего этого, когда и сколько захочет? – задавала она себе важный вопрос. И отвечала: – Что, собственно, для него-то изменится? Конечно, будет». Это все было не так страшно. Просто – по-чужому. Как отработка, честная и добросовестная, своих трудовых обязанностей.

И еще важное, чего ей катастрофически не хватало. Светка не чувствовала себя хозяйкой в доме. Пришла на все готовое. Работать по дому ей не полагалось. И получалось – зачем она? Для красоты и любовных утех? Она зажималась, уходила в себя, не ощущая, что может как-то влиять на ход собственной жизни.

Она не позволяла себе думать, что все в ее жизни могло быть по-другому. Не с Марио. С Сережей. Без всяких этих сексуальных техник. Просто по любви. По взаимопониманию. Но думать так – означало предавать собственное решение.

Только слушая Любу, она давала слабину, вспоминала, оглядывалась.

Они очень быстро перешли на «ты», как это принято среди итальянцев. На «вы» обращаются настолько в редких, официальных случаях, что в обыденной жизни такое обращение людей даже пугает. Но в русском дела обстоят не так, поэтому «ты» – было вехой. Они как бы окончательно сблизились.

Однажды, сидя вдвоем на лужайке у Любиного дома, они обе загрустили – каждая о своем.

– Не хватает мне, как воздуха, живой музыки. Как его не стало, ушла музыка, ушла душа, – пожаловалась Люба.

– У тебя есть платочек головной? Косыночка? – словно очнувшись, спросила Света.

Люба сняла с шеи прекрасный шелковый платок и протянула подруге. Та тем временем заплела свои длинные струящиеся волосы в косу, перекинула ее на грудь, повязалась платочком. Встала и запела:

На Муромской дорожке стояли три сосны,

Со мной прощался милый до будущей весны.

Он клялся и божился меня одну любить,

На дальней на сторонке меня не позабыть.

Сильный и чистый голос ее разнесся по саду, поднялся высоко-высоко. Глаза Любы наполнились слезами. Света, пристально глядя ей прямо в глаза, продолжала:

Однажды мне приснился ужасный, страшный сон,

Что милый мой женился, нарушил клятву он.

А я над сном смеялась при ярком свете дня:

Да разве ж это можно, чтоб мил забыл меня?

Но сон мой вскоре сбылся, и раннею весной

Мой милый возвратился с красавицей женой.

Я у ворот стояла, когда он проезжал,

Меня в толпе народа он взглядом отыскал.

Увидев мои слезы, глаза вниз опустил,

И понял, что навеки он жизнь мою разбил.

Света допела и стояла, не двигаясь. Люба какое-то время молчала.

– Как ты поешь! – изумленно произнесла наконец старшая подруга, – И… как ты догадалась, ч т о именно спеть?