Оскар Уайльд - Жак де Ланглад

Английские газеты возобновили кампанию травли; лондонская «Дэйли ньюс» так комментировала эстетскую миссию поэта: «По возвращении Уайльд выглядит более грустным, если не сказать поумневшим, ведь после его отъезда американцы явно повеселели, но остались при том же уме, что и прежде. Г-н Оскар Уайльд должен быть снисходительным по отношению к Атлантическому океану, который, подобно ему самому, являет собой не что иное, как гигантский провал»[220].

Тем не менее благодаря прочитанным лекциям и новым знакомствам, которые он завязал в Новом Свете, Оскар Уайльд сформулировал заново основы своей художественной концепции. Он понял, что главное отличие художника от простого смертного заключается не только в способности чувствовать природу, а главным образом в умении показать ее окружающим. Поэт — высшее звание художника, он обладает умением видеть, как проходит время, наблюдать за ходом бытия; для него не существует ничего отжившего или старомодного: каждый предмет заключает в себе частицу красоты, истины, отмечен знаком присутствия на земле вечного человека. «Не существует иного времени, кроме мига искусства; иного закона, кроме закона формы; иной страны, кроме страны красоты — безусловно, страны безмерно далекой от реального мира, но более осязаемой благодаря собственному постоянству»[221]. Именно в этом воображаемом мире художник может добиться эффекта отчуждения, который защищает его от веяний моды: «Получается так, что художник, кажущийся далеким от своей эпохи, от своего времени, способен отразить его лучше других, поскольку умеет отделить все случайное и временное, умеет развеять туман обыденности, который мешает нам лицезреть жизнь в ее истинном свете»[222]. Силу, востребованность произведения искусства можно измерить лишь радостью, испытываемой при его созерцании. Именно этим объясняет он повсеместное увлечение искусством стран Дальнего Востока, которое отличается чувственностью и эротизмом: «В то время, как западный мир взвалил на плечи искусства невыносимое бремя интеллектуальных комплексов и поучительной трагедии собственных бед, Восток неизменно оставался верен основополагающим законам изобразительного искусства»[223].

В своем утверждении о первичности искусства по отношению к морали Уайльд пошел еще дальше, предвосхитив принципы той философии, в которую лорд Генри посвятит Дориана Грея, заявляя, что такие художники, как Россетти, Моррис, Берн-Джонс открыли своим современникам «секрет художественной восприимчивости, научив их отдаваться силе собственных впечатлений, поскольку, если считается, что искусство по определению суть освобождение от тирании чувств, то в еще большей степени оно является бегством от тирании собственной души»[224]. И наконец, он открыл для себя то, о чем уже смутно догадывался ранее: «Условием рождения подлинного произведения искусства является соединение восторга перед красотой, заключающей в себе секрет древнегреческой культуры, с жаждой созидания, заключающей в себе секрет жизни»[225]. Таким образом, он ничем не ограничивает процесс художественного созидания, необузданность страстей, несущих в себе эстетический восторг, который происходит «не от отрицания, а наоборот, от принятия всех страстей и который сродни величественному спокойствию, написанному на лицах греческих статуй: отчаяние или печаль не в силах их разрушить, но могут лишь зажечь новой страстью»[226].

В начале 1883 года «Ботния» добралась до Ливерпуля, и легкие Оскара Уайльда вновь вобрали в себя воздух викторианской Англии.

6 января 1883 года Оскар Уайльд высадился на берег в Ливерпуле и немедленно направился в Лондон, где задержался лишь на несколько дней, чтобы успеть посетить салоны Общества изящных искусств и полюбоваться на «Аранжировку в желтом и белом» Уистлера.

15 января он был уже в Париже, где сначала остановился в отеле «Континенталь», а затем переехал в отель «Вольтер» на набережную Вольтера. Там, на втором этаже, он занял апартаменты, из окон которых можно было любоваться самым прекрасным в мире видом: у подножия гостиницы — Сена, на том берегу, прямо напротив — Лувр, а чуть левее — сады Тюильри; деревья, лавки букинистов, антикварные магазинчики, Ренессанс и Средневековье. Оскар собственноручно украсил комнату цветами, расставил пепельницы из синего фарфора, в которые беспрерывно стряхивал пепел от своих неизменных турецких сигарет. Еще до приезда в Париж он позаботился о том, чтобы послать подписанный экземпляр своих «Стихотворений» большинству великих французских писателей: Полю Бурже, Полю Верлену, Виктору Гюго, Альфонсу Доде, Жану Ришпену, Эдмону де Гонкуру, не забыв также Констана Коклена, Сару Бернар и Александра Пароди. Начало этого года в Париже было ознаменовано смертью Гамбетта[227], отголоски которой все еще не сходили с первых полос газет.

Анри Брессон и Клемансо, которых никто ни о чем не просил, рассыпались в обещаниях сделать все возможное, чтобы спасти Республику и достойно заместить усопшего. Мадам Жюдик репетировала «Мадемуазель Нитуш» в театре «Варьете». Уайльд узнал, что ее соперница Сара Бернар только что потеряла сто двадцать тысяч франков, одолжив их родственнику, который позже разорился. Однако это не мешало ей выполнять условия своих ангажементов в театре Амбигю и в театре «Модерн». Тулуз-Лотрек поселился на Монмартре. В самом разгаре был сезон костюмированных балов. «Гранд-отель» начал сотрудничество с Оперным театром и предлагал танцовщикам ужин из восьми блюд всего за десять франков:

Политическая ситуация по-прежнему оставалась напряженной. 15 января на городских стенах появилась прокламация за подписью принца Наполеона, в которой говорилось о кризисе нации, потерявшей управление, и содержались обвинения в адрес парламентской Республики и ее конституции: «Правительство на грани краха, но столь великая демократия, как наша, не может долго оставаться без сильной власти. Народ согласен с этим. Он доказал свою решимость на восьми референдумах в 1800, 1802, 1804, 1805, 1848, 1852 и 1870 годах. Наполеон»[228]. Газеты правого толка сурово клеймили дряхлость Енисейского дворца, немощь, царившую в Сенате, посредственность и бессилие, царившие в Палате представителей; жалкие телодвижения Фре-сине[229] и Ферри[230] напоминали переливание из пустого в порожнее. Явится ли новый граф де Шамбор со своим знаменем, и станет ли сигналом к восстанию арест принца Наполеона у себя дома на улице д’Антен? Но Париж не был готов к столь сильным потрясениям; принц отправился в изгнание, а народ — на Биржу, на балы в Оперу и ужины в «Гранд-отеле».