Оскар Уайльд - Жак де Ланглад

Париж устал, впрочем, как и Виктор Гюго, в гости к которому пришел Оскар Уайльд. Торжественная встреча, которая обернулась разочарованием, проходила в большом зале без мебели, уставленном лишь креслами, занятыми завсегдатаями этого дома. Кресло Мэтра располагалось слева от камина; напротив — кресло Жюльетт Друэ[231], рядом с Гюго устроился Вакери[232] и, наконец, последнее кресло было предназначено для почетных посетителей. Оскару предложили именно его. Вскоре после обмена обычными любезностями Мэтр, как всегда, быстро уснул. Так что свой блестящий рассказ об английских поэтах и, в частности, о Суинберне Уайльд вынужден был продолжать уже шепотом.

Еще менее повезло Уайльду при знакомстве с Полем Верленом, которого ему представил элегантный испанский дипломат Гомес Карилльо. Верлен сидел за столиком у «Прокопа» с неизменной рюмкой абсента в руке. В порыве красноречия Уайльд забывал наполнять ее. Верлен слушал его парадоксы и импровизации, время от времени одобрительно похрюкивая и бросая тоскливые взгляды на пустую рюмку. Затем, внезапно посерьезнев, произнес: «Да он же просто язычник. У него уже есть беззаботность, а это половина счастья, так как она не знает раскаяния». Что до Уайльда, то он никогда больше не решится на встречу с таким некрасивым человеком.

Когда Уайльд проводил время у себя в гостинице на набережной Вольтера, он облачался в бальзаковский монашеский халат и не расставался с тростью из слоновой кости, отделанной бирюзой; на людях он экспериментировал с манто из цветного меха, в которых ежевечерне заявлялся в лучшие рестораны: «Биньон», «Кафе де Пари», «Фуайо», «Лавеню». Он быстро стал завсегдатаем парижских артистических кругов. У Анри де Ренье[233] сохранилось воспоминание о счастливом и жизнелюбивом Уайльде тех времен.

В это время он пишет «Сфинкса», «Дом блудницы», а самое главное, «Герцогиню Падуанскую», о чем 23 марта сообщает в письме Мэри Андерсон. В этом незначительном произведении будущего знаменитого писателя уже просматривается та «красная нить», которая, по выражению самого Уайльда, вплетается в основу его творчества; автор вкладывает в уста герцогини пророческие слова о том, что «бесспорно, именно виновный, как самый несчастный, больше всех нуждается в любви». Он создал ее как образ сострадания и прощения, в которых будет так нуждаться сам, снабдив откровенным комментарием: «В наше время в искусстве, как и в жизни, самые трагические слова произносятся слишком поздно»[234].

В письме Мэри Прескотт он объяснил, почему не может согласиться с купюрами в пьесе «Вера», на которых она так настаивала: «Никогда не бойтесь вызвать смех в зале, этим Вы не испортите, а наоборот, усилите трагедию. Истерический смех и слезы радости — пример драматического эффекта, который дает сама природа. Вот почему я не могу убрать из пьесы комические реплики»[235]. В постановке пьесы ему вновь было отказано. Уайльд скрывал разочарование, постигшее его при этом известии, и довольствовался лишь тем, что заявил: «Это очень обидно». Наконец он завершил работу над «Сфинксом», в котором волшебным сиянием засверкали египетские божества. Проникнуть в артистические и светские круги Парижа Уайльду помог Жак-Эмиль Бланш[236], которому он писал 5 апреля: «Я благодарен Вам за эти три чудесных образца Вашего искусства. А маленькую девочку, читающую мои стихи, я уже обожаю, но увы! она даже на секунду не желает оторвать свой взгляд от книги».

Оскар Уайльд и Роберт Шерард, представивший его Виктору Гюго, стали неразлучны. Роберт Шерард, молодой человек двадцати двух лет от роду, внук Вордсворта[237], жил в скромном деревенском доме в Пасси. О приезде эстета, чьи позы и чудачества отнюдь не приводили его в восторг, Роберт узнал из газет. Первое время он не решался познакомиться с Уайльдом, но в конце концов принял приглашение на один из приемов у Ниттисов, где должен был появиться молодой поэт. Уайльд беседовал о живописи с Дега, Писсарро и Казеном, о литературе — с Альфонсом Доде, его супругой и Эдмоном де Гонкуром, который тотчас записал: «Этот тип сомнительного пола, с кривляющейся манерой речи и непрерывно сыплющий смешными рассказами, нарисовал нам крайне любопытную картинку одного техасского городка, населенного каторжанами, где мерилом нравственности является револьвер и где в увеселительных заведениях обязательно висит табличка: „Не стреляйте в пианиста, он играет, как может“. Он рассказал, что зрительный зал местного театра, являясь самым вместительным в городе, служит также и для заседаний суда присяжных, и после спектаклей прямо на сцене происходят повешения. Там он якобы видел, как один повешенный стал цепляться за стойки кулис, а зрители открыли по нему пальбу прямо со своих мест. Он говорил еще, что якобы в этих краях на роли преступников владельцы театров подыскивают настоящих преступников, а когда речь заходит о постановке „Макбета“, то ангажемент предлагают настоящей отравительнице, которая вот-вот выйдет из тюрьмы, и тогда на афишах можно прочесть: „Роль будет исполнена миссис X“, и дальше в скобках — „Десять лет каторжных работ“»[238].

Роберт Шерард был сражен наповал, и все его предубеждения рассеялись от воздействия неотразимого обаяния Уайльда. На следующий день, гостя у него на набережной Вольтера, Роберт восхитился видом из окна. «Мне это совершенно безразлично, — ответил Уайльд, — этот вид интересует только хозяина гостиницы, ведь он включает его в счет. Истинный джентльмен никогда не смотрит в окно»[239]. После обеда друзья зашли в «Ля Куполь»[240], где часто бывали Джон Сарджент и Поль Бурже. Шерард был не в силах расстаться с Уайльдом и остался ужинать. Затем — прогулка по ночному городу, которая привела их к театру, где Сара Бернар приняла друзей в маленьком салоне, примыкавшем к ее гримерной. Ближе к ночи — музыкальное кафе, в котором можно было послушать Иветт Гильбер и пропустить рюмочку с Тулуз-Лотреком. В 2 часа ночи все еще не утолившийся Уайльд потащил Шерарда по стопам Жерара де Нерваля к постоялому двору, возле которого однажды вечером тот повесился на фонарном столбе.