Убийственное лето - Себастьян Жапризо

Звоню в гараж Анри Четвертого. Отвечает Жюльетта. Я начинаю: «Жюльетта, это Элиана. Я вас очень беспокою?» Сладкая как мед, говорю немного с акцентом. Нет, я ее не беспокою. Тогда я продолжаю: «Мне мать перешивает платье. Я хочу вас поблагодарить. Оно очень красивое». Господи! Она сто часов талдычит мне о своей свадьбе, но я не слушаю. Элизабет показывает, что нашла Лебаллека, и я говорю в трубку: «Жюльетта, я могу вам говорить „ты“? Послушай, скажи Пинг-Понгу, что я еду поужинать с учительницей из Брюске, она привезет меня домой, пусть он не беспокоится». Та говорит – ладно, а потом четырнадцать раз заставляет повторить одно и то же. В последний повторяю без акцента, поди, именно он сбивает ее с толку. Наконец выцеживаю: «Целую. Можно?» Она говорит – конечно. «Значит, целую. Ты будешь мною гордиться, когда я появлюсь в твоем платье. Оно великолепно».

Я вешаю трубку, Элизабет протягивает мне еще не опорожненную бутылочку тоника и раскрытый справочник. Я просто вырываю страницу. «Ого!» – восклицает она и смеется. Я спрашиваю: «Ты знаешь, что я выхожу замуж?» Она серьезно кивает, только в глазах застряла смешинка. Я продолжаю: «Это ведь не помешает нам дружить?» Внезапно, сама не знаю отчего, мне хочется обнять весь мир. Вчетверо сложив вырванный из справочника лист, кладу в сумку. Уже почти пять. Ухожу через черный ход, чтобы не столкнуться во дворе с Микки.

Прямиком иду к автобусной станции. Раньше шести до Диня нет ни единого автобуса, сколько ни води носом по витрине с расписанием. Придется тащиться пешком. Если никто не подбросит, всегда смогу остановить автобус. Обычно мне везет сразу. Наверное, я вызываю жалость, да к тому же мне все равно, какая машина.

Миновав площадь, захожу в аптеку, чтобы позвонить мадемуазель Дье. Филипп там со своей помощницей, настоящим лекарством от любви. А при ней звонить не хочется. Он отводит меня в подсобку, где еще в прошлом году раз в две недели раздевал меня и смотрел и, чтобы окончательно свести с ума, – меня и впрямь надо было вести к психиатру, – лишь изредка поглаживал кончиками пальцев грудь и живот. Я и издевалась над ним, и умоляла, он ничего другого ни разу не сделал. Я была влюблена в него сильнее, чем в кого-либо еще. Уже за сутки до встречи с ним сердце колотилось как бешеное. Ну разберись, что к чему!

Теперь же, перед настенным телефоном, среди полок с медикаментами, в свете оранжевых ламп, я испытывала нечто похожее на страх. Филипп вернулся в аптеку – его тоже разбирает, когда меня видит. Сначала я звоню мадемуазель Дье в мэрию, а потом домой. Ее голос доносится словно с другого конца света, из Австралии или с Северного полюса, таким холодом от него веет. Она говорит, что я обещала, что она весь день ждала меня, что купила бисквитный торт, сама приготовила мороженое и подарок ко дню рождения. Мне приходится орать, чтобы застопорить этот поток слов. Она смолкает, и я словно вижу, как она кусает нижнюю губу, уставившись на свои ноги, вырядившаяся специально для меня в плиссированную ярко-желтую юбку. Отвечаю: «Ладно. Да послушайте же меня, Погибель». Так она прозвала меня раньше, когда я была ее ученицей, теперь я зову ее так. Но на «ты» все же не посмела с ней перейти. Продолжаю: «Вы приедете за мной в Динь». Господи, она, кажется, поперхнулась: «В Динь?» Ей тридцать один. Водительские права она получила лет десять назад. У нее маленькая машина. Однако из своего села она выезжала лишь три раза в жизни. Я продолжаю: «Да, это очень важно. Так надо. У вас полно времени. Буду вас там ждать к восьми вечера». Следует новая серия «почему». Говорю: «Там объясню». После вопросов, как проехать, я кричу: «По дороге, елки-палки!» Она молчит тысячу лет, чтобы понять, а затем произносит жалобным голосом: «К восьми? А где? Я ни разу не была в Дине». Я тоже. Значит, мы наверняка где-нибудь встретимся.

Прошу ее секунду обождать и направляюсь к Филиппу. Он обслуживает знакомого клиента. Спрашиваю, где лучше назначить свидание в Дине, чтобы меня не проискали до зимы. Вместе они находят такое место.

Вернувшись к телефону, понимаю, что мадемуазель Дье только отошла, но трубку не повесила. Терпеливо жду, терпение – главный мой козырь. Смотрю на запертый шкаф, где Филипп прячет яды и опасные медикаменты. Вначале я приставала к нему, чтобы он объяснил мне некоторые вещи и для того, чтобы иметь возможность разок открыть этот гнусный шкаф. После того как такая возможность представилась и я получила, что хотела, – под свое девятнадцатилетие, год назад, – все равно продолжала ходить к нему. Наверно, я немного мазохистка. Он же называл меня неврастеничкой, а не мазохисткой, и еще самовлюбленной девчонкой. Думаю, он так и не заметил, что я взяла. Впрочем, мне плевать.

Запыхавшаяся Погибель произносит в трубку: «Я искала дорожную карту! Ты представляешь, сколько мне придется ехать?» Я отвечаю: «Восемьдесят три километра через Сен-Андре-дэз-Альп, ни одного больше». Если я подсчитала, меня уж не собьешь, и это известно ей лучше других. Она тяжело дышит. Ясное дело, бегала наверх в кабинет. Прежде там была комната ее матери. Она всю жизнь жила под крылышком матери. После смерти старой ведьмы пять лет назад – занятная была старушенция, могла свободно отнять кость у собаки – мадемуазель Флоранс Дье живет одна с голубями и четырнадцатью тоннами книг. В ее доме можно ходить по книгам. В чем-чем, а тут она сильна! Только однажды, двадцати пяти лет, она осмелилась сесть в машину коммивояжера фирмы игрушек – это, конечно, по ее словам, – и ей было так страшно, и все произошло так ужасно, что больше она не хочет об этом слышать. Мужчины ей противны. Она говорит, что прекрасно может обходиться без всех этих дел.

Я объясняю ей по телефону, где она должна меня ждать в восемь часов: в кафе «Провансаль» на бульваре Гассенди в Дине. Это самый большой и вообще единственный бульвар в Дине, так что она все равно окажется на нем даже с закрытыми глазами. То, что она мне отвечает, клянусь вам, просто немыслимо: «Я не найду: нет, не найду, и объяснять бесполезно». Училка. Четырнадцать тонн книг. Когда я запустила в нее чернильницей, она посмотрела на меня в испуге, а затем, разглядев испорченное платье, залилась слезами. Говорю в трубку: «Знаете, большей дуры, чем вы, я еще не видела». Она не отвечает, наверно, опускает голову, кусает нижнюю губу – я это вижу так, словно стою рядом. С безграничным терпением – это мой главный козырь – в последний раз объясняю ей, где мы встретимся. Затем прошу, если до ее отъезда позвонит Пинг-Понг, сказать, что мы ужинаем вместе и что меня нет в доме, я, мол, у соседки или пошла в туалет – неважно что. Я спрашиваю: «Погибель, вы меня слышите?» Она отвечает: «Да. Не будь такой злой. Не будь такой злой. Не кричи на меня. Я приеду». Я чмокаю воздух и вешаю трубку.

Затем весь остаток жизни стою прислонившись к стене, без движения, полная ненависти к себе, к другим, ко всему миру. Три десятых времени думаю о моем папе, три десятых о маме, затем меня отвлекает мысль о том, что сегодня вечером я увижу Лебаллека. На пороге в белом халате стоит Филипп. И говорит тихо, как в церкви: «О тебе только и разговоров вокруг. Что случилось? У тебя неприятности?» Я приподнимаю плечо, мотаю головой и ухожу.

На дороге меня подбирает первая же огромная легковуха. Я разбираюсь в машинах, но эту не знаю. Водителю далеко за тридцать. На нем белая водолазка, слишком длинные для его возраста волосы. Он открывает мне дверцу, я сажусь, говорю «спасибо», такая вся милая, какой умею быть, и мы катим. Отмечаю, что в машине прохладно, и он объясняет, что работает кондиционер. Делаю знак, что оценила. Он адвокат и едет к жене и пятилетнему сыну в Систерон. Конечно, парижанин. Они сняли дом, а окна не запираются. Ночью из-за ветра это ужасно неприятно. Жена боится воров. Взятый напрокат цветной телевизор не включают – вот уже десять дней, как никто не является поставить антенну.