Большая охота на акул - Хантер С. Томпсон

– Мерзкая сцена, да?

Потом он достал из портфеля журнал о гоночных машинах и углубился в него. Я подумал было: не сходить ли назад и не посоветовать ли мужику потребовать возвращения полной стоимости билета, что он даже провернет, если будет продолжать орать, но взлет задерживали по меньшей мере на час, и я боялся покинуть место из страха, что его займет какая-нибудь запоздавшая знаменитость.

Через несколько минут возникла новая перебранка. Я попросил стюардессу принести мне выпить, а она ответила, мол, по правилам алкоголь подают, только когда самолет уже в воздухе. Полчаса спустя, все еще на взлетной полосе, я получил тот же ответ. Что-то в корпоративной манере «Юнайтед Эйрлайнс» всегда напоминает мне Калифорнийский дорожный патруль: преувеличенная вежливость людей, которые были бы до чертиков счастливы, если бы все их клиенты оказались в тюрьме – особенно вы, сэр,

Лететь на «Юнайтед» для меня – все равно что пересекать Анды в тюремном автобусе. У меня не возникает сомнений, что всех стюардесс «Юнайтед» лично утверждает своего рода Пэт Никсон. Нигде в западном мире не найдешь ничего подобного стаду самодовольных сварливец, обслуживающих «сердечные небеса „Юнайтед“». Я делаю все возможное, лишь бы не летать самолетами этой компании, зачастую с немалыми затратами и личными неудобствами. Но я редко сам себе заказываю билеты, а «Юнайтед» как будто вошла в привычку – как «желтое такси» у секретарей и пиарщиков. И, возможно, они правы.

Постоянные просьбы принести выпивку, чтобы скрасить задержку, встречали все большее сопротивление той же стюардессы, которая до того защищала мое право присвоить место в первом классе. Килли старался не обращать внимание на склоку, но наконец отвлекся от журнала, чтобы с нервозной тревогой наблюдать за происходящим. Он приподнял темные очки, чтобы вытереть глаза, исчерканные красными: сосудиками. Выглядел он много старше своих двадцати шести. Тут к нам подошел тип в синем блейзере, толкавший перед собой маленькую девочку.

– Вы, наверное, не помните меня, Жан-Клод, – запинаясь, начал он. – Мы познакомились два года назад на коктейле в Вейле.

Килли кивнул, но промолчал.

Смущенно улыбаясь, тип протянул ему конверт из-под авиабилетов.

– Вы не могли бы дать автограф для моей дочки? Она так счастлива, что очутилась на одном с вами рейсе.

Нацарапав неразборчивую закорючку на конверте, Килли пусто уставился в фотоаппарат, который нацелила на него девочка. Тип отступил, расстроенный тем, что Килли его не узнал.

– Простите за беспокойство. Но, сами понимаете, моя дочка… Поскольку нас тут задержали… Ну, спасибо большое.

Килли пожал плечами. Он ни слова не произнес, и мне было жаль отвергнутого – судя по виду, брокера.

Малютка вернулась с фотоаппаратом за вторым снимком – «на случай, если первый не получится». Щелкнула она очень быстро, а потом попросила Ж.-К. снять очки.

– Нет! – отрезал он. – У меня от света глаза болят.

В голос ему вкралась болезненная нотка дрожи, и малышка, чуточку восприимчивее отца, ушла без извинений.

Сейчас, почти год спустя, Килли выступает в очень дорогостоящей и гораздо более сложной рекламе «Юнайтед Эйрлайнс». Недавно он был в Аспене, где «тайком» снимали лыжную гонку, чтобы через несколько месяцев показать по национальному телевидению. Мне он не позвонил.

Килли отказался и от еды, и от выпивки. Он явно был на грани, и я с удовольствием обнаружил, что злость сделала его разговорчивым. К тому моменту я уже расстался с надеждой, что мы придем хоть к какому-то взаимопониманию: его привычные улыбки были заготовлены для тех, кто задавал привычные вопросы, – для идиотии болельщиков и дешевой философии: как вам Америка? (Поистине чудесная. Мне бы хотелось объехать ее всю на «камаро».) Что вы почувствовали, завоевав три золотые медали на Олимпиаде? (Поистине чудесно. Я намерен закрепить их на приборной доске моего «камаро».)

В середине полета, когда наш разговор едва тащился, я вернулся к голливудскому стилю журналистики, который Килли тут же подхватил.

– Расскажи, где, на твой взгляд, лучше всего на свете? -попросил я. – Если бы ты сейчас мог поехать куда угодно не по работе, не по контракту, а просто отдохнуть, куда бы ты поехал?

Его первый ответ был «домой», а потом пошли Париж и горстка французских курортов, пока я не переформулировал вопрос, вычеркнув Францию.

Наконец, он остановился на Гонконге.

– Почему? – спросил я.

Его лицо расплылось в широкой, озорной улыбке.

– Потому что тамошний начальник полиции мой друг, -сказал он, – и в Гонконге я могу делать все, что захочу.

Я рассмеялся, мысленным взором видя все на пленке: приключения свински богатого французского ковбоя, распоясавшегося в Гонконге при полной защите полиции. С Ж.-К. Килли в роли озорника и, может, Род Стайгер в роли дружка-копа. Определенно блокбастер…

Задним числом я понимаю, что замечание про Гонконг было самым правдивым из всего, что когда-либо сказал мне Жан-Клод. Определенно, оно было самым характерным, и вообще тот вопрос был единственным, на который он с удовольствием ответил.

К тому времени как мы приземлились в Чикаго, я решил избавить нас обоих от мук продолжать «интервью» еще и по дороге в Балтимор.

– Думаю, тут я соскочу, – сказал я, когда мы спускались по трапу.

Он кивнул, слишком усталый, чтобы расстраиваться, как вдруг перед нами возникла мощная блондинка с папкой бумаг на зажиме.

– Мистер Килли? Ж.-К. кивнул.

Девица пробормотала свою фамилию и сказала, что проводит его на балтиморский рейс.

– Как вам Сан-Вэлли? – спросила она. – Хорошо на лыжах покатались?

Килли, быстро шагая по коридору, затряс головой. Девица перешла почти на рысь.

– Ну, надеюсь, прочие развлечения пришлись вам по вкусу, – улыбнулась она.

Она наседала так напористо, почти грубо, что я даже оглянулся посмотреть, не истекает ли она слюной.

– А вы кто? – спросила она вдруг.

– Не важно. Я уже ухожу.

* * *

Сейчас, много месяцев спустя, яснее всего мне вспоминается мимолетное выражение на лице парня, который не имел к тем событиям никакого отношения. Он был барабанщиком и певцом в местном джаз-рок-бэнде, который я слушал однажды вечером на нью-гэмпширском лыжном курорте, где Килли выступал с рекламной кампанией. Я убивал время в тупом полночном бистро, когда ничем не примечательный шельмец затянул свою собственную версию «Гордой Мэри» – тяжелого блюза Криденс Клируотер. Он выкладывался по полной, и к третьему припеву я узнал жутковатую улыбку человека, который поймал свой ритм, то эхо высшего белого звука, о котором талдычат легенды и которого большинство людей никогда не слышат. Я сидел в прокуренном баре и смотрел, как он поднимается… все выше и выше на какую-то личную вершину, к тому мгновению, когда смотришь в зеркало и видишь храброго бегуна, который сжигает все запальные свечи, жрет их, как попкорн, на пути вверх.