Переплетчик - Эрик Делайе

«Не плачь, мой милый, не волнуйся, мой хороший, — сказала она, — я с тобой, никто тебя не тронет, покуда я с тобой, я спасу тебя, прикрою от всех горестей и невзгод». Она взмахнула рукой, и страшные видения пропали, все до одного, растворились в пустоте и немоте, и за спиной женщины Шарль видел теперь только запряжённую четвёркой карету, несущуюся прямо на него, но он знал, что женщина не позволит ему погибнуть, потому что она — его мать, его настоящая мать, та, что дала ему жизнь, и та, что никогда не позволит её отнять.

А потом Шарль открыл глаза. Все видения, которые казались ему вечностью, уместились в одно мгновение — четвёрка лошадей по-прежнему была перед ним по центру торговой площади, только двигалась она медленно-медленно, будто сквозь вату, и Шарль поднял руку, приказывая лошадям остановиться, и снова закрыл глаза.

Тёплое, неприятное дыхание заставило его пробудиться. Вокруг стояла невероятная, нечеловеческая тишина, а каурый конь, тот, что справа, обнюхивал лицо переплётчика, а потом лизал его своим большим влажным языком. Шарль сделал шаг назад. Его качало, но сознания, как в прошлый раз при подобном приступе, он не потерял.

Вдруг звуки обрушились на него. Крики торговцев, вой пострадавших, похвалы. Кто-то говорил ему: «Ты молодец, какой смелый молодой человек, смотрите, как он разбирается в лошадях, другой бы сбежал, а этот знал, что делать, и смотрите, спас в итоге кучу народу, как ваше имя — и так далее». Шарль терялся в этом море слов — никогда ещё он не оказывался в центре всеобщего внимания, никогда ему не приходилось одновременно общаться с таким морем народа. Но, как ни странно, ему не хотелось сбежать, скрыться в своём уютном жилище, снова погрузиться в переплёты. Ему было интересно, кто же сидел в карете, кого он всё-таки спас. Двери не открывались, даже занавеси никто не отодвинул. Возможно, подумал Шарль, пассажиры погибли или потеряли сознание, ударившись во время тряски о какой-либо элемент экипажа. Или попросту внутри никого нет.

«Закрыто!» — крикнул кто-то, видимо, попытавшись открыть дверь кареты. Шарль протолкнулся через окружающих его людей и тоже подошёл к двери. Сумку с продуктами он поставил на землю, и одна из передних лошадей тут же запустила туда морду. Переплётчик постучал. «Есть кто живой?» — спросил он. Никто не отозвался. Он постучал ещё раз. «Ломать надо», — заметил кто-то из толпы. «Не надо», — ответил Шарль. Он взялся за ручку, закрыл глаза — и потянул дверь на себя. И она открылась.

Внутри молодой человек увидел двоих. Один — мужчина — лежал на полу кареты. Его парик свалился, обнажив лысину. Изо рта тонкой струйкой текла кровь, но мужчина дышал. Шарль схватил его под мышки и вытащил наружу. Кто-то принял у него тело. Язык прикусил, раздался голос, за ним последовал хохот. Вторая фигура оставалась в тени. Она сидела на диване неподвижно, точно была куклой, фигурой из папье-маше, а не человеком. «Эй, — окликнул Шарль, — вы живы? С вами всё в порядке?» Он сделал шаг, поднявшись на подножку кареты, потом забрался внутрь. Это была женщина, но лица её не было видно в тени. Шарль не смел дотронуться до дамы, по всей видимости, знатной, столь же фамильярно, как он только что вытащил наружу мужчину. «Вы живы, мадемуазель? Почему вы не отвечаете?»

«Я жива». Голос её был тонок и звонок, прекрасен и красочен. Шарль никогда не слышал такого волшебного голоса.

«Пойдёмте, мадемуазель, вам нужно выйти на свежий воздух. Не стоит, прошу вас. Но право слово, нужно. Вашего кучера нет, ваш слуга — если это слуга — без сознания, вокруг рынок, здесь добрые, простые люди, они не тронут вас, они вам помогут». Шарль не был уверен в своих словах, поскольку «добрые простые люди» безо всякой любви относились к представителям знати. Но он надеялся, что к юной девушке они будут милосердны и снисходительны.

«Ну что там», — раздался крик снаружи. «Сейчас», — отозвался Шарль.

«Мадемуазель, люди волнуются, что с вами, и я волнуюсь; прошу, выходите; если вам тяжело, если вы пострадали, я помогу вам; за врачом уже отправились, потому что ваш слуга прикусил язык».

Девушка внезапно рассмеялась. «Луи, глупый Луи, — сказала она, — прикусил язык: так ему и надо, иначе его было и не заткнуть». Шарль тоже улыбнулся. Хорошо, сказала она и подала переплётчику руку. Он сделал шаг назад, спустился с подножки, а за ним из темноты появилась Анна-Франсуаза де Жюсси, герцогиня де Торрон. Ей было шестнадцать лет, и не было во всём Париже никого прекраснее её. Впрочем, так подумал в тот момент Шарль де Грези, потому что прочим она могла показаться чрезмерно бледной, чрезмерно широколицей, нос её был слишком велик, лоб слишком низок — и так далее, и тому подобное. Но у каждого мужчины свой вкус, своё понятие о красоте, и молодая герцогиня воплотила в себе всё то, что мечтал видеть в женщине Шарль.

Дело было в том, что вовсе не лицо, не фигура, не упругая грудь и не лебединая шея имели для переплётчика значение. Всё, что он видел, заключалось в её коже — густо покрытой веснушками, чуть красноватой коже рыжей, точно закатное солнце, женщины.

Альфонса д’Обильон, герцогиня де Жюсси, рожала в муках. Это были уже седьмые её роды, и предыдущие были не сказать чтобы удачными. Сначала герцогиня родила мужу толстенького и вполне здорового сына, который спустя полторы недели благополучно скончался то ли от менингита, то ли от какого-то врождённого заболевания. Затем она родила дочь, которую собирались назвать Жанной, если бы та появилась на свет живой. Но этого не случилось. Потом последовательно родились мёртвыми или скончались сразу после рождения ещё трое детей — два мальчика и девочка. В шестой заход герцогиня родила близнецов — одного мёртвого и одного живого. Мальчика назвали Жаном, и тот умер по неизвестным причинам три недели спустя. Герцогский лекарь, господин Мальдоне, с загадочным видом воздел палец к небесам и произнёс что-то на латыни, видимо, название болезни. Для Мальдоне жизнь и здоровье пациента стояли на последнем месте после набивания собственного желудка, пополнения кошелька и приобретения очередной лошади. Лечение как таковое обычно состояло из следующих пунктов: продемонстрировать окружающим свои глубочайшие познания; отогнать от больного всех, кто хоть в чём-либо не согласен с мнением матёрого эскулапа; сделать кровопускание; посмотреть, что произойдёт; если больному стало лучше, состроить умное лицо и, молча, с чувством собственного достоинства, покинуть комнату страдальца; если больному лучше не стало, произнести вслух название болезни на латыни и объявить её неизлечимой. Как нетрудно догадаться из описания данной методики, смертность пациентов доктора Мальдоне была достаточно высока, но при этом все окружающие видели в нём необыкновенно умного и подкованного специалиста.

Но в тот день, когда умер седьмой ребёнок герцога де Жюсси, он призвал к себе Мальдоне и потребовал настоящих объяснений. Не латинскую муть, не витиеватые высказывания, заполнявшие медицинские трактаты, а лаконичный отчёт, исключительно по делу, как, что, почему и что делать дальше. Мальдоне было начал уводить беседу в сторону, вставлять латинские словечки, заговаривать герцогу зубы, и герцог уже вроде как клюнул на удочку велеречивого эскулапа, но оказалось, что он лишь делал вид. Когда словоблудие Мальдоне герцогу надоело, он встал, подошёл к врачу и без лишних слов воткнул ему кинжал в горло. Кровь хлынула ручьём, Мальдоне попытался зажать рану, но через несколько секунд всё-таки упал, ещё полминуты хрипел на полу, а затем испустил дух. «Уберите эту гадость», — приказал герцог.