Раубриттер II. Spero - Константин Соловьев

Больше нет утренних часов, напоенных розовой лазурью теплеющего неба, и нет вечерних, окаймленных тяжелым бархатом сумерек. Нет полуденных, напитанных жаром и погруженных в блаженную негу, нет ночных, глухих и тревожных.

Все время, что у него осталось, можно было отныне не высчитывать в днях или сутках, его можно было исчислять просто в часах, как исчисляется моторесурс доспеха. Сколько этих часов осталось у него в запасе?..

Отдых в Чертовом Палаццо не придал ему сил. Проснувшись, с трудом оторвав голову от сколоченной из грубых досок лежанки, подгоняемый Берхардом, он ощутил себя еще хуже, чем вчера. Суставы немилосердно скрипели, с трудом выдерживая вес его тела, и без того ссохшегося и легкого, как мумифицированные останки святого, позвоночник превратился в раскаленный прут, покрытый острыми шипастыми отростками, который ворочался в его спине.

– Альбы любят ранних пташек, – возвестил Берхард, бесцеремонно встряхивая его немощное тело. – Потому что поздние редко доживают до обеда. Нам надо успеть перейти Склочницу, прежде чем сернистые гейзеры превратят ее в одну большую газовую камеру. И лучше бы тебе при этом держаться поближе ко мне, а?

Они снова шли. Шли в неведомом направлении, минуя невидимые препятствия и иногда делая короткие остановки, чтобы Берхард смог оценить путь. Иногда у Гримберта возникало ощущение, что он делает их не по необходимости, а нарочно, чтобы извести его. Не успевал он с блаженным стоном рухнуть в снег, чтоб дать отдых сведенным от напряжения мышцам, как следовал новый окрик – и бесконечный путь продолжался. Такой отдых не облегчал муки, напротив, только усиливал их.

Несколько раз он падал, не сумев сохранить равновесия – ноги его превратились в ломкие сухие корни, не способные выдержать никакой нагрузки. Берхард никогда не ждал его. Спокойно продолжал идти, размеренно хрустя снегом, будто ему все равно было, продолжать свой путь с попутчиком или в одиночестве.

Чертов самоуверенный мерзавец, равнодушный ко всему окружающему.

Про иберийцев говорят, что они жизнерадостны, шумны и болтливы, но если в Берхарде когда-то и текла горячая кровь солнечной Иберии, Альбы давно высосали ее подчистую, заменив холодной жижей из растаявшего снега.

«Альбы изменили его», – подумал Гримберт, втягивая через зубы мерзлый ядовитый воздух, чтобы распалить едва чадящую топку, в пламени которой он сжигал последние запасы сил, лишь бы продолжать идти. Не бесчисленные войны, в которых он участвовал, не чудеса, которые он видел, не страшная Железная Ярмарка. Альбы сожрали его душу, превратив в собственное подобие. В равнодушное существо, не ведающее возраста, не знающее страстей, взирающее на все сущее с брезгливой усмешкой вечного странника.

Гримберт был уверен, что, если ошибившись направлением, он случайно сорвется в пропасть, Берхард даже не сочтет нужным выругаться, не говоря уже о том, чтоб произнести какую-то коротенькую молитву. Разве что плюнет вослед и продолжит свой путь, ни одного раза не оглянувшись.

«Он просто хочет уморить меня усталостью, – подумал Гримберт, втягивая сквозь зубы ледяной ядовитый воздух в тщетной попытке раздуть тлеющее в груди пламя, безжалостно пожирающее те крохи сил, что оставались в теле. – Дождаться, когда я упаду лицом в снег и больше не поднимусь. Тогда он спокойно обыщет меня, вытащит положенные ему семьдесят монет, а тело отправит в пропасть или забросает снегом. Легкий заработок за пару дней хода.

Но если Берхард в самом деле надеялся на такой исход, этому самоуверенному иберийцу предстояло серьезное разочарование. Может, его спутник и в самом деле выглядел жалким калекой, которого лишь несколько вдохов отделяет от смерти. Может, он в самом деле часто падал и оступался. Но у него был запас сил, о котором не подозревал Берхард, неограниченный источник энергии, клокочущий в груди.

Чтобы получить к нему доступ, не требовался сложно устроенный ключ, содержащий несколько атомов калифорния или привязанный к его генетическим параметрам. Требовалось лишь произнести несколько условных слов, открывая невидимые врата. И сил вдруг становилось в избытке. Может, недостаточно, чтоб он припустил бегом, но достаточно, чтобы подняться и продолжить путь. И еще какое-то время не замечать ни гложущего кости холода, ни злобного рева Альб.

Это было сродни коду, отпиравшему атомный реактор, но коду довольно простому, состоящему из семи слов.

Гунтерих. Алафрид. Лаубер. Клеф. Теодорик. Леодегарий. Герард.

Он произносил их – беззвучно, сквозь зубы, – и обмороженное тело, готовое распластаться на камнях, вдруг обнаруживало в себе достаточно сил, чтобы сделать еще дюжину шагов. И еще. И следующую дюжину.

Гунтерих, Алафрид, Ла…

«Злость, – вспомнил он. – Злость – самое калорийное топливо, способное дать фору даже гидразину». Он так отощал, что его, пожалуй, смог бы оторвать от земли не самый крупный орел. Но злость… Злости в его ссохшемся теле хранились тысячи и тысячи квинталов. Эти семь слов высвобождали столько энергии, что ее хватило бы, кажется, даже для того, чтоб привести в движение рыцарский доспех среднего класса.

…убер, Клеф, Теодорик…

Он бормотал эти слова себе под нос, выдерживая порывы ледяного ветра, впившиеся в него когтями со всех сторон. Шептал, устроившись на коротком привале, обессиленный настолько, что его дыхание уже не способно было растопить ледяную коросту на пальцах. А когда слишком уставал даже для того, чтоб произносить их вслух, просто вспоминал.

Леодегарий, Герард…

В этих словах была заключена сила, но сила злая, недобро клокочущая, за которой надо было присматривать, точно за барахлящим реактором. Эту силу следовало тратить расчетливо, потому что, будучи выпущенной на свободу, она влегкую могла аннигилировать половину Альб и самого Гримберта в придачу. Он даст ей выход. Не сейчас. Погодя. Как только доберется. Как только получит то, к чему идет. Как только…

Он не знал, когда это произойдет. Время в горах течет иначе. Возможно, здешнее небо, которого Гримберт не видел, настолько выжжено радиацией, что солнце движется по нему медленнее, чем обычно. А может, всему виной стоптанные ноги, которые молят о пощаде на каждом шагу. Поначалу это боль терпимая, саднящая, но она быстро превращается в нескончаемую пытку и ощущается так, будто кто-то с каждым шагом всаживает тебе в спину и в темя небрежно отесанные колья.

Они дважды переходили горные реки, такие ледяные, что Гримберт, едва очутившись на том берегу, падал без сил наземь – ноги скрючивало так, что они теряли способность двигаться. Один раз чуть не угодили под лавину – спасибо чуткому уху Берхарда, который в завывании вечно голодного ветра разобрал тревожную, как комариный звон, ноту, и вовремя нашел убежище. Несколько раз, дежуря по ночам у костра, Гримберт слышал вдали легкий шелест осторожных звериных шагов.

Но к исходу третьего дня он все еще был жив. Альбы терпели его по какой-то одной им ведомой причине. Не размозжили валунами при сходе лавины на Бесовском Склоне, не задушили едкими серными испарениями в Долине Пьяного Аббата, не сожгли радиацией в Старом Овраге.