О, Мексика! Любовь и приключения в Мехико - Люси Невилл

Гимн Мексики был спет впервые именно в этом городе. Рикардо напел мне несколько строк волнующим баритоном: «Война, война! Отечества знамена в волнах их, нашей крови, пропитать… Война, война! В горах, в долинах ревут стволы сквозь километры, годы…» Определенно, без ацтекского влияния тут не обошлось, подумала я, но Рикардо пояснил, что непримиримый настрой этих стихов был вызван североамериканским вторжением, которое случилось за пять лет до этого и закончилось тем, что половина страны была присоединена к США.

В 1864 году, спустя много лет после получения Мексикой независимости, пророялистски настроенные войска вновь вернулись сюда – когда австрийский эрцгерцог Фердинанд Максимилиан фон Габсбург был возведен на трон Наполеоном III как император Мексики. Однако через несколько лет Максимилиан оказался осажден здесь, в Керетаро, либерально-республиканской армией и после поражения в 1867 году расстрелян в том самом парке, где мы сейчас стояли. Это событие стало темой серии полотен Мане, озаглавленной «Казнь Максимилиана».

После поражения многие французские солдаты предпочли не вернуться во Францию, а обосноваться здесь. Этим и объясняются местные особенности: необычные уличные фонари, превосходные булочные и светлые глаза местных жителей. Потом революция 1910 года, которая последовала за провозглашением независимости, породила новую конституцию, которая также, как ни странно, была в черновом варианте принята на этом самом месте в 1917 году. Похоже, этот городок фигурировал во всех важнейших событиях мексиканской истории.

На следующий день я отправилась в компьютерный класс, чтобы включить аппаратуру перед приходом студентов, и решила воспользоваться возможностью проверить почту. Там было письмо от мамы. Когда я прочитала первую строчку, все мое тело сковало судорогой, и мне захотелось кричать.

Вчера утром умерла бабушка.

Не в силах дочитать письмо, я выбежала из кабинета, пошла в туалет и долго смотрела в зеркало, как по щекам у меня катятся слезы.

Я знала, что это случится во время моего отсутствия. Перед тем как уехать из Австралии, я попрощалась с бабушкой, полностью отдавая себе отчет в том, что, вероятно, вижу ее в последний раз. Так почему я испытываю такое потрясение? Почему у меня такое чувство, будто меня ударили по голове?

Я была уверена в том, что совершенно готова к этому моменту. В конце концов, за последние несколько лет бабушка дважды оказывалась на пороге смерти. Когда ее поразил первый обширный инсульт, она была в критическом состоянии. Потом, через несколько лет, у нее случился тяжелый сердечный приступ, и мы все уже с ней попрощались, собравшись у ее постели в палате для безнадежных больных. Но через несколько дней ее выписали из отделения для умирающих; живая, она вернулась домой, где героически продолжала одной рукой печь пирожные, вязать и писать картины, пусть даже с помощью сиделок. Поэтому сейчас я чувствовала себя так, будто пережила и перестрадала ее смерть уже дважды, и это было для меня слишком – это казалось несправедливым.

Никогда в своей жизни я не ощущала такого одиночества. Но в то же время я отчаянно желала побыть одной. Последнее, чего мне хотелось бы, это вернуться в образовательный центр и встать перед стаей угрюмых тинейджеров. Выйдя за дверь, я поймала взгляд ласковых глаз Рикардо. Он положил мне руку на плечо, и я почувствовала, как его тепло проникает сквозь мое тело. Он спросил, что случилось, и я рассказала.

— Возвращайся в отель, я тебя подменю.

Он передал мне мою куртку и сумку из-за стола рецепции. Ни на кого больше не глядя, я вышла за дверь, сбежала по лестнице и поймала такси до гостиницы.

Я была первой бабушкиной внучкой и проводила с ней в детстве много времени. Для меня она была олицетворением нормального бытия: ее дом был миром, где все разумно и предсказуемо. Где ели, просыпались и ложились спать, принимали ванну в одно и то же, строго определенное время. Это было прямо противоположно обстановке в доме родителей, где никогда нельзя было знать наверняка, что сейчас произойдет.

Моя бабушка всегда внимательно выслушивала меня; когда я обсуждала с ней свои проблемы в школе, она воспринимала их как серьезные, взрослые проблемы и всегда давала мне хороший совет.

Наши отношения только окрепли, когда я стала подростком, тогда как мои радикальные родители – дети послевоенного поколения с его демографическим взрывом – считали меня трудной девочкой. Когда они подслушали один мой телефонный разговор, в котором упоминалось слово «экстези», то впали в истерику и пригрозили отправить меня в закрытую школу, расположенную в пустыне. Разумеется, тот факт, что мой отец в 1970-е годы восторженно писал об употреблении наркотиков для развлечения, не имел для них никакого значения. Вскоре после этого нас с сестрой перевели в элитную англиканскую частную школу в столице потому только, что в пустыне закрытых школ не оказалось.

Напротив, моя бабушка с большим интересом слушала, когда я рассказывала ей о наркотиках; она даже призналась, что была бы не прочь как-нибудь покурить марихуану. Впоследствии в течение пяти мучительных лет, последовавших за инсультом, когда парализовало все тело моей бедной бабушки, за исключением правой руки и головы, в доме держали для нее особые сигареты – на тот случай, когда не действовал морфий.

Впервые с момента отъезда мне нестерпимо захотелось домой, к родным, к маме. Я пошла в интернет-кафе, которое находилось через дорогу от гостиницы, чтобы дочитать письмо до конца. После этого мне стало намного легче. Бабушка тихо скончалась в окружении родных: ее дети и брат-близнец были рядом и держали ее за руку. Бабушка никогда не любила похороны, поэтому вместо поминок близкие устроили праздник в ее честь и выпустили в небо 83 оранжевых воздушных шара – по шарику за каждый прожитый бабушкой год. Меня утешала мысль о том, что ее страдания закончились. В конце письма мама сообщала, что все семейство приедет навестить меня в Мехико, как только моя сестра Анжелика сдаст последние школьные экзамены. Это была хорошая новость, однако она меня обеспокоила. Мои родители – чудесные люди, но с ними просто беда. Я знала, что они примутся дотошно изучать мою жизнь… Чистая ли у меня одежда? Поглажена ли? Не слишком ли я исхудала? Не нужно ли мне к стоматологу?

Прежде чем я успела подумать, что это я делаю, мы с Рикардо стали близки. Мне никогда не узнать, было ли это побочным эффектом электрошока или просто я вконец истосковалась по близким отношениям. Но наступил момент, когда я обнаружила, что не могу сопротивляться желанию быть с ним, и это было взаимно.

Эволюция наших отношений – от рабочих и дружеских до любовных – была стремительной, но в то же время настолько естественной, что я почти не заметила, как это произошло. Полный смысл этого события дошел до меня, по правде говоря, только когда мы вместе ехали в автобусе обратно в Мехико. Мы ехали молча, обнявшись в темноте так, будто знали друг друга много лет.

Я рассказала Рикардо об Октавио: что он мой сосед и что мы хорошо ладим, но редко видимся друг с другом. Я не сочла нужным рассказывать подробности о моем увлечении Октавио, особенно сейчас, когда подтвердилось, что всякая близость между нами, которую я ощущала, должно быть, существовала только в моем воображении. Когда я думала о нем, у меня сжималось сердце. Но пора было забыть о нем и двигаться дальше. Может, если у меня появится молодой человек, это вымостит мне путь к по‑настоящему дружеским отношениям с Октавио.