Семейная реликвия. Месть нерукотворная - Елена Зевелева

— Танюшка опять в университет ускакала, а у нас Стасика сегодня оставила. Он спит сейчас у меня на кровати, иди, посмотри, — сказал он. — Устала ты, Надюша, наверное? Я, поскольку сегодня дома, твой любимый постный плов уже успел приготовить. Так что поешь сейчас, он еще горячий.

— У нас кто-то был, что ли? — спросила Надежда Васильевна. — На столе в садике чайник стоит и две пиалы…

— Расскажу сейчас, пока ты кушать будешь. Садись здесь или хочешь на улице? Я сейчас салат приготовлю. Не хотел заранее готовить, не знал, когда ты появишься.

Переодевшись в тонкое, почти прозрачное черно-белое летнее узбекское платье, Надежда Васильевна вышла во двор, где Алексей уже хлопотал возле стола. Чмокнув жену в щеку, он положил перед ней в глубокую тарелку алюминиевой шумовкой с длиннющей ручкой и с крючком на конце довольно заметную горку рассыпчатого янтарного плова с курагой, изюмом и барбарисом. Налил затем неспешно в пиалу, заполнив ее наполовину, зеленого чая под № 95 самаркандской чаеразвесочной фабрики и разломил руками на небольшие куски мягкую узбекскую лепешку с тмином.

— Ты молодец, Алексей, только сейчас поняла, как я сильно проголодалась. Обед просто царский. А то я по дороге от сестер только фруктовое мороженое съела и стакан газировки выпила, — сказала Надежда Васильевна, уютно расположившись на узенькой скамейке перед столом, вымыв прежде руки хозяйственным, сильно пахнущим содой мылом, у прибитого гвоздем к дереву возле дома рукомойника с нагревшейся от солнца водой.

Пока Надежда ела плов, мелко-мелко нарезанный салат ачичук из помидоров и лучка с перчиком и хлопковым маслом, куда Алексей добавлял по привычке совсем немного огурчиков, плававших в помидорно-масляном соку, макая с удовольствием в него куски свежей лепешки и запивая все это свежезаваренным зеленым чаем, муж ни о чем ее не расспрашивал и не рассказывал сам. Просто сидел молча и смотрел на неторопливую и основательную трапезу своей жены. Знал: когда захочет, сама все расскажет в подробностях. Так оно и вышло. Чуть позже, когда Алексей поставил на стол новый чайник чая с двумя маленькими пиалами, раскрашенными синими с позолотой коробочками хлопчатника с будто бы вывалившимися из них пучками белой ваты, и небольшую тарелочку со специально купленной им на рынке к чаю пахлавой, Надежда Васильевна разговорилась.

Выпив чаю со сладким, она вначале блаженно потянулась, а потом заметно посерьезнела.

— Что касается сестер, то у них все то же самое, тот же суповой набор, — сказала она. — Аркадий, как ты догадываешься, вновь вернулся к своей жене. Вера опять болеет, довольно тяжело. У нее, думаю, что-то с легкими не в порядке или климат не подходит. Были бы в нашем распоряжении сейчас лекарства, хотя бы как в начале века в Оренбурге, а то их у нас и в помине нет, а возможностей нет и вовсе. Тридцать лет здесь живем при Советах, а все тот же феодальный кошмар, особенно что касается медицины. Это ж надо, так людей ненавидеть, чтобы о них в самую последнюю очередь вспоминать. — когда на демонстрацию идти или на выборы очередные. А для чего тогда все это делается? Для кого? Для никому не понятной и не нужной системы, что ли? Устроили нам жизнь, краше не придумаешь, — в сердцах проговорила Надежда Васильевна.

— Что это ты вдруг разговорилась, Надя? — неожиданно спросил ее Алексей. — Что случилось? Я раньше от тебя такого никогда не слышал.

— А ты не догадываешься? — чуть ли не шепотом, вопросом на вопрос ответила она. — Никак людей в покое не оставят. До нашего института уже дошли все эти процессы над космополитами. То по радио все слушали, удивлялись, а вот теперь прямо рядом, в соседнем окопе, снаряды уже рвутся. Думала, что одно пережили, потом — другое, потом война, потом опять. Все же здесь в республике потише было. Ан нет. И здесь достали. Я считаю, что пока этот человек жив, ничего хорошего в нашей стране не жди.

— Да остановись ты, — также перейдя на шепот, прервал ее Алексей.

— Как остановиться, когда хороших, честных, интеллигентных людей «воронки» опять увозят куда-то по ночам. А то и на работе прямо забирают, понимаешь? Ты не видел, а я сама видела в нашем институте, как это просто делается. Люди причем — все честнейшие, специалисты отменные: профессора Бармин, Шенкин, проректор по науке Шендерович, доценты Саркисова, Ултанбаева. Все с нашей кафедры, ты же знаешь. Бармин, помнишь, наверное, от Москвы до Берлина прошел, военным переводчиком в штабе самого Рокоссовского был. Потом в лагере военнопленных под Суздалем пленного Паулюса — генерал-фельдмаршала переводил. И вот на тебе. Дождался награды Родины! Сгинул Бруно Максимильяныч вообще неизвестно куда. Говорят, что по ночам будто бы подрабатывал переводами вражеских рецептов, запрещенных у нас в стране гомеопатических лекарственных средств.

А Шенкин, он-то чем не угодил? Тем, что сам в СМЕРШе служил? Теперь вот тоже враг народа и поминай как звали. Саркисову вообще непонятно по какой причине забрали. По слухам, отец ее, то ли председатель Госстроя республики, то ли зампред Совмина, тоже загремел, как и дочь. Шендеровича не спасло даже то, что он устраивал в институт детей всего республиканского руководства. Как запахло жареным, они же его первые разоблачать стали. И он сам, что удивительно, на себя при этом показывает, негодяем и врагом народа себя называет. Бьет в грудь, говорит, что сам внутри себя не разглядел подлое нутро предателя, пособника империалистов, врага народа. Мы-то с тобой думали, мол, все позади — лагеря, странные и страшные ссылки, тюрьмы, смертные приговоры. А этому конца, оказывается, нет. Не зря вдовствующая императрица предупреждала, что нельзя Николаю власть доверять. Эх, не зря. Уж кто-кто, а она-то знала, что это такое. Муж ее хоть и либерального склада был человек, но не чета сынку. Что тут говорить, если даже дядя его, Николай Константинович, радовался, когда племянник, безвольный и к тому же, как говаривали, насквозь пропившийся, птицей с трона слетел, от власти сам отрекся.

А потом этот маленький, картавенький интеллигент вместе со своим долговязым приятелем — бородка клинышком — и того хуже оказался. Тоже мне, радетель за лучшую жизнь. И такую борьбу за светлое будущее развязал, что до сей поры не успокоится, камня на камне не оставил ни от прежней жизни, ни от будущей. Теперь вот усатый еще продолжает его светлое, правое дело, тоже никак не остановится. Лучших людей рассовал в лагеря и ссылки. Профессора корчуют пни, высушивают болота, обводняют голодную степь… Что же это? Не понимала я никогда эту политику, — совсем перейдя на шепот, выдавливала из себя с гневом слова Надежда Васильевна, — и не пойму никогда. Почему в этой стране так людей не любят, а, Алексей, объясни? Почему интеллигенцию ни во что не ставили и не ставят? Почему ни во что, в конце концов, человеческую жизнь не ставят? Неужели пока он наверху, мы все жить спокойно не сможем? А будем всегда вот так шепотом говорить и обсуждать только на кухне, что вокруг нас происходит? Бояться за детей, за внуков, за родных и близких — кто бы из них что-нибудь не то случайно громко не сказал или не спросил? А он со своими сатрапами будет указывать, как нам жить, думать за нас и решать за нас. А в конце концов, эти девицы в ярких шароварах из атласа с тазами на голове начнут управлять нами, что ли? Ведь этого можно добиться такой «мудрой» политикой… Добьются, еще как добьются. На головы самим себе или своим детям добьются.