Знак Десяти - Хосе Карлос Сомоса

как бы яростно они это ни отрицали.

«Тик-так», – сказала напряженная тишина.

Теперь взгляды сделались твердыми, как иглы. Я опустила глаза.

И действительно, разве это умозаключение не было истинным? Я более безумна, чем самые безумные из тех, что рвутся с привязи в Бродмуре и Эшертоне.

И тогда вмешался человек, от которого я меньше всего ожидала вмешательства.

– Мисс Мак-Кари не желала совершить то, что совершила, доктор, – произнес юный Джимми. – Прошу простить, я не психиатр, но я горжусь, что знаком с нею… С мисс Мак-Кари уж точно что-то проделали… Что-то отвратительное, совершенно отвратительное и безнравственное.

Джимми Пиггот. Я до сих пор помню его в тот момент: его светлые волосы, разделенные идеальным пробором, его розовое полудетское лицо, его писарские очочки. Джимми был настолько робок, что, казалось, разговаривал с ковром. «Не вмешивайся, Джимми, не надо, ради твоего же блага!» – взмолилась я. Я была растрогана. Если бы взгляды умели дарить любовь, этот глядящий в пол юнец в те минуты лишался целого состояния! А вот сэр Оуэн на него даже не взглянул: он продолжал изучать меня, скрестив руки на груди и изогнув бровь.

– Молодой человек, я полагаю, что об этом следовало бы заявить самой мисс, правильно? Мисс Мак-Кари, почему вы напали с ножом на своего пациента, о котором вам, напротив, надлежало заботиться?

Тик-так. От этого звука у меня внезапно закружилась голова.

«Ничего не утаивайте», – сказал мистер Икс.

Но, как бы мне ни хотелось, слова не складывались у меня на губах.

И тогда спасение – или, по крайней мере, отсрочка моего приговора – пришло со стороны второго друга.

– Сэр Оуэн, прошу прощения за вопрос. Вы когда-нибудь были влюблены?

Доктор Артур Конан Дойл, на которого психиатры смотрели с пренебрежением – быть может, из-за того, что он не занимался болезнями рассудка, – говорил с присущей ему военной напористостью, и чашка чая в его руке даже не дрожала. Он вовсе и не покраснел. Твердо выдерживал взгляд своего оппонента. Мое воображение пририсовало доктору доспехи и меч.

– Прошу прощения? – удивился психиатр.

– Я спросил, случалось ли вам влюбляться.

– Я не понимаю, сэр, при чем здесь такой неприличный вопрос, ведь правильно?

– Это всего лишь пример. Видите ли, свое свободное время я посвящаю сочинению рассказов. Созданный мною персонаж очень холоден и рассудочен, он расследует загадочные случаи. Поначалу я отвергал для него возможность любви. Как может страсть завладеть таким рациональным человеком? Но сейчас… я не сбрасываю со счетов такую возможность. Впрочем, с определенными оговорками. Это не должна быть обыкновенная любовь и, уж разумеется, не скандальная любовь, хотя без скандала и не обойдется[9]. Это всенепременно. А еще страсть.

Альфред Квикеринг резко дернулся на стуле.

– Доктор Дойл, нам не терпится узнать, куда заведут вас ваши рассказы… Но пожалуйста! К чему вы, черт подери, клоните? Давайте уже прямо к делу!

Квикеринг говорил так, будто собрался подраться. Дойл смотрел так, будто принимал вызов.

– Вот к чему я клоню: ничто, ничто в этом мире не способно победить страсть. Сэр Оуэн, представьте себе, что вы влюблены. Как я и сказал, это лишь для примера. Если я сообщу вам, что у вашей возлюбленной есть недостатки, вы, вероятно, признаете мою правоту. Ничто не помешает вашему рассудку согласиться, что она далека от совершенства. Но тем не менее вы не перестанете ее любить. Вы любите эту женщину и принимаете такой, какова она есть. Я считал себя умершим. – Здесь Дойл остановился и поочередно посмотрел на каждого из психиатров. – В этом было наслаждение. Я признавал, что, возможно, истина в том, что я жив, однако мне так нравилось быть мертвым, что, даже и признавая за этим утверждением очевидные погрешности (ведь я дышал, ел и пил), я в конце концов его принял, потому что оно мне больше нравилось.

– Порою театр доставляет такое наслаждение, что… – начал было Уидон, но покраснел и осекся.

– Тот театр был совершенно особенный, – отметил Дойл. – Можно сказать, что все мы, литераторы, мечтаем оказывать такое воздействие на читателя, – вот о чем я подумал. Тебе так нравится то, о чем ты читаешь, что в конце концов ты убеждаешь себя в невозможном. В том, чего сам не желаешь. И даже в том, что тебе отвратительно. Вот что произошло с мисс Мак-Кари. Причинить вред пациенту, к которому, как мне известно, она сильно привязалась, – это было болезненно, но театр заставил ее принять это с наслаждением. Вот почему она поступила так, как поступила.

– И, что еще важнее, – вкрадчиво добавил мистер Икс, – она остановилась, когда привязанность ко мне взяла верх над удовольствием от театра.

Сэр Оуэн и его драматург слушали в молчании. Из-за клочковатых бровей невозможно было понять, что выражает взгляд Квикеринга. Потом мне показалось, что он вот-вот набросится на Дойла. Я даже немного отступила назад. Но Квикеринг всего-навсего закинул ногу за ногу.

– Вы хотите сказать, доктор Дойл, что были «влюблены» в идею о собственной смерти? – Во взгляде Квикеринга читалась неприкрытая насмешка.

– Нет, доктор Квикеринг, это было лишь сравнение. Ощущение, которое я описываю, – оно ярче, тысячекратно ярче. Никогда в своей жизни я не испытывал подобного наслаждения. Ни с кем и ни с чем.

Это ужасное, обнаженное признание прозвучало как взрыв. Я хорошо понимала, что Дойл с его активной добротой, побудившей его прекратить унижение сахарного мальчика, теперь приносит себя в жертву, чтобы спасти меня от страшного испытания. Или сделать его менее болезненным – насколько это было возможно, потому что сэр Оуэн не собирался меня отпускать.

– Как бы то ни было, мисс Мак-Кари обладает собственным голосом, чтобы объяснить, что с ней произошло.

– Сэр Оуэн, поймите, – перебил Дойл, – ведь это безнравственно – принуждать женщину к…

– И что с того – совершенное ею тоже являлось таковым. А значит, вполне допустимо спросить ее…

– Ради наслаждения.

В первую секунду я не поняла, кто произнес эти слова.

Голос был мой, но я не помнила, чтобы открывала рот.

Теперь головы всех мужчин были обращены в мою сторону.

– Не могли бы вы повторить, мисс Мак-Кари? – попросил сэр Оуэн. – Мы не расслышали.

– Я сделала это ради наслаждения. Мне понравилось. Я ощутила наслаждение, как и было сказано.

Я подняла глаза. Сэр Оуэн смотрел на меня так, как Господь, наверное, смотрел на Еву после грехопадения. Когда сэр Оуэн заговорил, он назвал меня по имени. Есть мужчины, которые, чтобы поставить женщину на место, прибегают к отеческому тону.

– Энн… Вы же девушка. Пожалуйста, следите за своими словами…

– Иначе этого