Княжий сыск. Ордынский узел - Евгений Кузнецов

— А дед-то Тимофей молодчагой оказался! — он хихикнул. — Хоть рыло в крови, да наша взяла!

— Насчет рыла точно, а вот чья взяла — надо посмотреть.

Признаться, меня и самого распирало, хотелось брякнуться на мураву и так же как Корней радоваться, радоваться… Вид этого коренастого остолопа, млеющего от сознания воли и простора был смешон и трогателен. Босой — сапоги у Корнея отобрали в темнице, и я намотал ему на ноги свои портянки, в порванной до пупа сорочке, он меньше всего походил на отпрыска могущественного семейства, уже четыреста пятьдесят лет правящего на Руси. Но, Господи, до чего тепло было у меня на душе! Чего хотите: с родной сторонки и собачка мила.

— Всё, пошли, — заторопил я Корнея.

— Далеко ещё?

— Далеко, не расслабляйся. Нам бы вон на ту горушку взобраться.

Шли долго. Корней уходился, его мотало из стороны в сторону, но я был неумолим и на горку, пусть из последних сил, мы всё же затащились. Князь снова повалился на землю, а мне нашлось дело: я стал взбираться на деревья. Первая сосна, выбранная мной для наблюдений, оказалась несчастливой — крепкие сучья росли слишком высоко и, не добравшись до них, я съехал пузом по шершавому стволу. Потом всё наладилось, и с покорившейся мне высоты стала видна всхолмленная равнина, прогалины полян и болот, крохотный кусочек какой-то речушки. Наконец я увидел то, что искал: там, где в синем мареве идущего к окончанию дня прятались едва угадываемые купола города, в той стороне, на расстоянии двух-трёх вёрст от нас среди леса расплывался клубок чёрного дыма.

— Ну, как там, наверху? — Корней даже не открыл глаза.

— Погано, братец, там…

— Чего так? — он был не прочь подурачиться.

— Друзья твои тверские по нашим следам топают.

— Не ври! — Корней резко поднялся и, охнув, замотал больной рукой. — Я думал мы ушли от них. Как ты узнал?

— Охотничек наш с утра на дереве сидит над тропкой, по которой мы бежали. Если за нами ищеек пустили, то он костёрчик запалить должен был.

— И?

— Дымит костерчик.

— Мать твою… — облегчился князь. — Что делать будем?

Он встал и долго пристально вглядывался в окружавшую чащу:

— Ни хрена не видно!

— Зато они нас видят. Ты как, ещё с версту продержишься?

— Эх, жаль ты меч или сабельку не догадался припрятать по дороге. Я б им показал…

— Ага, удалось картавому крякнуть! Какой ты боец сейчас? Да и они не дураки с тобой на кулачках схватываться. Засветят из самострела и вся недолга. Ну, ничего, мы тоже не лаптем щи хлебаем. Давай, пошли!

Снова в глазах замелькали кусты, пеньки, валежины и стволы. При такой быстроте бега наши преследователи неминуемо должны были подтянуться ближе, чтоб не упустить добычу, но, сколько я ни оборачивался назад, неподвижный нижний ярус леса оставался спокоен, не выдавая никакого движения.

— Стой! — вовремя заорал я, когда Корней, выскочив на лесную прогалину, ринулся к ровной зелёной поверхности поляны. Под тонким слоем обманчивой манящей травки скрывалась жидкая бездонная глыбь. — Стой, князь! Трясина там!

Корней затравлено озирался по сторонам:

— И дальше чего?

— Самое весёлое начинается. Видишь, бечева к кусту привязана? (Ах, какой я молодец — точнёхонько к месту вывел!) Хватайся, и держись покрепче…

Веревка отвязана, и мы оба цепляемся за нее.

— Москва! — трижды надрываю я горло, и тонкая, но крепкая бечева начинает рывками уползать через трясину в направлении недалёких кустов по другую её сторону. Я плюхаюсь на живот, следом это же проделывает Корней и, натянувшаяся как струна, верёвка с увеличивающейся скоростью затягивает нас на траву, разлезающуюся под тяжестью наших тел.

— Господи! Вручаю душу мою… — стонет позади князь и захлебывается тинистой водой. Я молю Бога молча, про себя. Но мы продолжаем ползти и неожиданно оказываемся на твёрдой почве, разевая рты, как рыбы.

— Лучше бы я остался там и передушил всех голыми руками, — бормочет Корней, и на четвереньках ковыляет в кусты. А на оставленной сзади стороне трясины поднимается суета. Преследователи, не таясь, высыпали из леса и забегали вдоль кромки болота. Их было человек семь, у четырёх за спинами висели самострелы. Меня охватило ликование.

— Эй, тверские! — я встал во весь рост и замахал им. — Тут недалече брод есть, вёрст с десяток до него. С вашей-то прытью вы к завтрему туда точно добежите, только времени не теряйте. Прощайте, кланяйтесь от меня князю Михаилу!

Ответом послужили несколько тяжёлых стрел, как осы прожужжавших мимо. Я не стал искушать судьбу и убежал за деревья. Шагах в ста в глубине леса нас ожидали трое: Салгар-старшая, Салгар-младшая, широкой шалью привязанная у матери на груди и по своему обыкновению спящая, да корова Пеструха с самодельным хомутом на шее, с помощью которого безответное животное переправило нас через трясину.

— Спасительница! — я обнял Пеструху за шею и поцеловал в курчавое темя. Животное замахало ушами и вырвалось.

— А меня целовать будете? — засмеялась Сал-гар. — Я вроде тоже корове помогала!

— Можно мне? — скромно сказал князь Корней и, спрятав руки за спину, слегка нагнулся и чмокнул Салгар в щёчку. Та зарделась как маков цвет. Князь повернулся ко мне и, гнусно ухмыляясь, посоветовал поцеловать Пеструху и за него.

Дед Тимофей собрался уходить. Пару дней после нашего побега он еще хлопотал, устраивая нас на новом месте, а потом решился бесповоротно.

Жили мы теперь в землянке, отстоявшей от прежней заимки немногим менее дневного перехода. В неё, не заходя на старое лежбище, мы направились сразу прямо с памятного болота.

— Ты, парень, совсем свихнулся. Кто ж нас отыщет на заимке? — дивился бобыль моей осторожности.

— Береженого Бог бережёт. Так что, если с Корнеем всё гладко пройдёт, уйдём туда.

— Ладно. Зайду хоть к отцу Сильвестру, попрощаюсь…

Разговор этот у нас состоялся за день до побега. В последние дни я порядочно помотался между заимкой и городом. Ходили и на болота, подыскивая самое узкое место, через которое сутки спустя мы удачно проехались на корове. С Пеструхой тоже удалось договориться не сразу. Упрямое животное никак не могло уразуметь, что любая остановка в её коровьем галопе неминуемо погубит в трясине цвет и гордость московского княжества. На корове перепробовали всё: уговаривали, били длинной хворостиной и даже тыкали горячей головнёй в беззащитный коровий зад. Салгар, на чью долю выпала ответственность погонщицы Пеструхи в тот день, когда вместо деревянной колоды корове придётся волочить нас с князем, очень сердилась. Но, в конце концов, животина сдалась. В её бестолковой голове кое-как улёгся порядок действий: сначала получаешь хворостиной вдоль хребта, затем бежишь к корявой сосне, под которой стоит дед Тимофей, и получаешь от него в награду корку хлебца. Удар, галоп, корка. Удар, галоп… Салгар брать в руки палку отказалась наотрез: